Морок над Инсмутом

Вот так я оставил мадам Иезекииль переворачивать одну за другой свои карты, рассматривать их, точно от этого полные символов изображения вернутся, и, спустившись вниз, пошел по Марш-стрит к бару.

Теперь там не было ни души. Бармен курил сигарету, которую затушил, когда я вошел.

— А где любители шахмат?

— У них сегодня вечером великий праздник. Они собираются у залива. Нуте-ка. Вы «Джек Дэниэлс» пьете? Верно?

— Звучит заманчиво.

Он мне налил. Я узнал отпечаток большого пальца с прошлого раза, когда мне достался этот стакан. Я взял со стойки томик Теннисона.

— Хорошая книга?

Лысоволосый бармен забрал у меня книгу и, открыв, прочел:

За громами волн,
В пучине безбрежного моря,
Не ведая снов, не зная горя,
Спит Кракен…

Я допил, что еще оставалось в стакане.

— Ну и? Что вы хотели этим сказать?

Обойдя вокруг стойки, он поманил меня к окну.

— Видите? Вон там?

Он указал на скалы к западу от города. У меня на глазах на вершине скал зажегся костер, вспыхнул и загорелся медно-зеленым пламенем.

— Они собираются пробудить Глубоких, — сказал бармен. — Звезды, планеты, луна — все стало на нужные места. Время пришло. Суша потонет, моря поднимутся…

— Ибо мир должен быть очищен наводнениями и льдом, и будьте любезны впредь держаться своей полки в холодильнике, — пробормотал я.

— Прошу прощения?

— Ничего. Как быстрее всего туда добраться?

— Вверх по Марш-стрит. Потом налево за церковью Дагона, дойдете до Мэнаксет-вей, и все время прямо. — Сняв с крючка за дверью пальто, он его надел. — Пойдемте. Я вас провожу. Не хотелось бы пропустить представление.

— Вы уверены?

— Никто в городе пить сегодня не будет.

Мы вышли на улицу, и он запер за нами дверь бара.

На улице было студено, поземка гнала по мостовой снег, точно белый туман. С улицы я не мог бы уже сказать, сидит ли мадам Иезекииль в своем убежище под неоновой вывеской, ждут ли еще гости в моей конторе.

Пригнув головы от ветра, мы пошли к церкви Дэгона.

За шумом ветра я слышал, как бармен разговаривает сам с собой.

— Веялка с огромными лопастями, спящая зелень, — бормотал он.

Повержен в стебли зелени лесной,
Лежит века — и обречен лежать,
И плоть свою червям навек отдать,
Покуда не воспрянет огнь земной!
Людьми и серафимами узрен,
Восстанет… и навек погибнет он.

Тут он замолк, и дальше мы шли в молчании, гонимый ветром снег кусал нас за лица.

«И, глотнув кислорода, сдохнет», — мысленно закончил я, но вслух ничего не сказал.

Через двадцать минут мы вышли из Инсмута. Мэнаксет-вей закончилась, превратившись в проселок, отчасти укрытый снегом и льдом, на котором мы оступались и оскальзывались, карабкаясь в темноте наверх.

Луна еще не поднялась, но уже начали проступать звезды. Их было так много! В ночном небе они высыпали, как бриллиантовая пыль и толченые сапфиры. Столько звезд видно только на морском берегу, в городе такого не увидишь.

На вершине утеса за костром маячили две фигуры: одна — приземистая и непомерно толстая, другая изящная. Сделав несколько шагов, бармен стал с ними рядом лицом ко мне.

— Узрите, — сказал он, — жертвенного волка. — В его голосе появилось что-то странно знакомое.

Я промолчал. В костре плясало зеленое пламя, озаряющее троицу снизу: классическая подсветка для привидений.

— Знаете, зачем я вас сюда привел? — спросил бармен, и я понял, почему его голос кажется мне знакомым: это был голос мужчины, пытавшегося продать мне алюминиевую обшивку.

— Чтобы остановить конец света?

Тут он надо мной рассмеялся.

Первый силуэт принадлежал толстяку, которого я застал спящим у себя в конторе.

— Но, если говорить эсхатологически… — пробормотал он голосом настолько низким, что задрожали бы стены. Глаза у него были закрыты. Он крепко спал.

Вторая фигура была закутана в темные шелка, и пахло от нее пачули. Она держала нож. И безмолвствовала.

— Сегодня ночью, — сказал бармен, — луна принадлежит Глубоким. Сегодня ночью звезды сложатся в конфигурации темных Древних времен. Сегодня ночью, если мы их позовем, они придут. Если сочтут нашу жертву стоящей. Если услышат наши призывы.

Тут над противоположным берегом залива выползла луна, огромная, янтарная и тяжелая, а с ней из океана далеко под нами поднялся хор низкого кваканья.

От лунного света на снегу и льду толку меньше, чем от дневного, но сойдет и он. К тому же с луной мое зрение обострялось: в холодных водах поднимались и опускались над поверхностью в медленном водном танце люди-амфибии. Лягушкоподобные мужчины и лягушкоподобные женщины. Мне показалось, я увидел среди них мою домохозяйку: она извивалась и квакала в бухточке вместе с остальными.

Для нового перевоплощения слишком рано, я еще не восстановил силы после прошлой ночи, но янтарная луна меня будоражила.

— Бедный человековолк, — прошептали шелка. — Все его мечты привели его к этому: к одинокой смерти на дальнем утесе.