Морока (сборник)

– В летнем пальто, – подумал управдел, – тут промерзнешь так, что поневоле от тебя сквозняком тянуть будет.

И, взяв Марью Ивановну под руку, старался согреть ее. Но вместо того чувствовал, как с каждой минутой холод пробирается сквозь его шубу и леденит, леденит острой сверлящей болью.

Весь день он не мог найти себе места. Бродил по улицам – и голубое небо напоминало ему фарфоровые глаза новой машинистки, покрытые инеем деревья – ее поседевшие от мороза волосы.

Ночью снились опять: белый мех, фарфоровые глаза и ледяное рукопожатие.

В десять утра он был в кабинете и с нетерпением ждал. Почувствовав легкий озноб, он улыбнулся, долго держал ее руку в своей, и по мере того, как ее прикосновение леденило кровь, в душу проникала острая и большая радость.

В общей канцелярии необычайное оживление. Никто не принимался за работу. Барышни вертелись около двери в кабинете товарища Лисицина и держали градусник.

– Опускается. Опускается, – кричали они и радостно фыркали. Старичок застыл с раскрытым от изумления ртом, а молодой человек спокойно сидел за столом и производил какие – то вычисления, то и дело справляясь по таблице логарифмов.

К концу служебного дня приехал сам. Переговорив с молодым человеком, он вошел к управделу.

– Как здесь холодно, – с удивлением воскликнул он.

– Холодно? – Лисицин не замечал холода: наоборот, он чувствовал во всем теле необычайное горение.

– Вы больны. У вас повышенная температура, – разъяснил сам и, посмотрев на термометр, сказал – Мы решили устроить здесь холодильник. Я уже докладывал.

Молодой человек протянул бумаги.

– Смета составлена… Понижение за два часа… Громадная экономия.

Сам обратился к Марье Ивановне:

– Поздравляю. Семнадцатый разряд и только на два часа. Если желаете – комната.

Она опустила глаза и ничего не ответила. Лисицин молчал. Он смотрел на самого, на Марью Ивановну, на барышень в локонах и ничего не понимал.

– Что же особенного, – говорил сам, – если она, как вы говорите, – он посмотрел на старичка, – снегурочка, то тем более ей место в холодильнике коммунхоза.

Молодой человек провожал самого до двери.

– Так можно надеяться? – шепотом спросил он.

– Конечно, конечно, на место Лисицина.

Барышни в локонах сначала посмотрели на молодого человека с восхищением, потом друг на друга с ненавистью, и обе подумали одна про другую:

– Рожа. И она смеет.

И обе были похожи друг на друга до неразличимости.

Когда голоса удалились, Лисицин подошел к Марье Ивановне.

– Маруся.

Та смотрела на него, улыбалась – хрустящая, легкая. От ее дыхания разливалось кругом невероятное холодное тепло, а волосы и платье покрывались мелкой серебряной пылью.

– Я не отдам. Не отдам, – шептал Лисицин.

Она поцеловала его губы. В ее поцелуе – вкус мороженых яблок, губы обжигали, прилипали и отрывались только с кровью.

День ушел. Крупные хрустящие звезды повисли в синем окне.

Утром в учреждении с необычайно звучащим названием была суматоха. Лисицин найден в своем кабинете с явными признаками смерти от замерзания. На окровавленных губах можно заметить счастливую улыбку.

Марья Ивановна не пришла в этот день и не приходила в следующие.

А на улице настала весна, и падали с крыш первые крупные капли.

Покосная тяжба

Эпопея в 4 частях с прологом и эпилогом

Пролог

Когда, и уже окончательно, стало известно, что границы покосов останутся в этом году прежними, между деревнями Козлихой и Лепетихой на Дурундеевской пустоши – пустошь эта некогда принадлежала помещику, господину Дурундееву –

ну, так вот –

на Дурундеевской пустоши неожиданно пропала граница.

Дело было так:

Козлихинские мужики Фома Большой (изба от прогона направо) и Фома Меньшой (изба от прогона налево), выбранные козлихинским обществом в покосную той же деревни Козлихи комиссию, за неделю до Иванова дня пошли посмотреть, хороши ли на Дурундеевской пустоши травы.

Трава, надо сказать, выросла куда выше колен, а уж густота, густота – что те сеянка!

Ну так вот, посмотрели они на траву и сказали:

– Хороша!

Потом пощупали, помяли в руках, опять сказали:

– Хороша!

Посмотрели на солнце, закурили едкой самосадки, прошли по траве шагов пять, еще раз сказали:

– Хороша!

и направились было в Козлиху, как…

Вот как было дело:

Лепетихинский мужик Ефим Ковалев, брат Егора, который – это Егор-то – изобрел такой аппарат, что самогон выходил не хуже, а даже лучше николаевской, такой самогон, что заборовский дьякон, а ныне секретарь лутошанского нарсуда, никакого другого не пьет, а пьет только этот и притом, когда пьет, обязательно каждый раз провозглашает:

усладительно!

ну, так вот, этот самый – не дьякон, и не Егор, а Ефим Ковалев, проходя за неделю до Иванова дня мимо Дурундеевской пустоши, решил посмотреть, хороши ли на Дурундеевской пустоши травы. Посмотрел на траву и сказал:

– Хороша! – потом пощупал, помял в руках…