Морока (сборник)

Четырнадцатая глава Я переживаю неприятные минуты

Следующий день начался неприятным предзнаменованием: когда я выходил к завтраку, навстречу мне попался политрук. Он пробирался наверх, по обыкновению вытянув вперед голову, словно обнюхивая лестницу. Унюхав меня, он ехидно улыбнулся и почти не ответил на мое приветствие.

В столовой я заметил такие же взгляды и улыбки со стороны совершенно незнакомых людей. Эго заставило меня быть более непринужденным, чем когда-либо, я нарочно громко говорил, задавал соседям ненужные вопросы. Отвечали мне неохотно, сторонились меня, как зараженного. Я не понимал, что это значит, но мне все-таки было не по себе.

Часам к двенадцати дня приехал Витман. Он был чем-то озабочен и смотрел на меня с сожалением. Я не понимал ни его озабоченности, ни его взглядов, а он долго не мог начать разговора и начал его издали.

– Поверьте мне, – сказал он, – я ваш первый и лучший друг.

Я ответил, что никогда не сомневался в искренности его дружеских чувств.

– А вы подводите меня, – с упреком сказал он.

Я выразил неподдельное изумление. Витман поднял на меня бесстрастные глаза.

– Вы ничего не знаете? – спросил он. – Вы не знаете, что нарушили один из важнейших законов нашей республики?

– Что вы говорите? Какой закон?

Я искренно не знал за собой никакой вины.

– А ваше знакомство с классовыми врагами?

– Какими врагами?

В первую минуту я не понял, на что намекает Витман.

– Не притворяйтесь, – оборвал он, – вспомните лучше, где вы были вчера вечером!

Я невольно покраснел. Витман победоносно посмотрел на меня сквозь монокль.

– Ну и что же из того? – сухо возразил я.

– Вы не должны больше этого делать, – сурово ответил он.

Меня взорвало:

– Вы мне запретите?

«Жидкая мразь, да я растопчу тебя в одну минуту», – думал я. Меня возмутило вмешательство постороннего человека в мою личную жизнь. И потом – откуда он узнал об этом? Следил, что ли?

Он понял мое настроение:

– Да, я имею право запретить вам. И мне, именно как вашему ближайшему другу, поручено сообщить об этом.

Он сильно напирал на слово «поручено».

«Вот как, – подумал я, – кто-то уже успел обсудить мое поведение и вынести приговор!»

Все это по весьма понятным причинам только раздражало меня.

– А мне плевать на ваше запрещение! – грубо ответил я.

Я думал, что он ответит еще большей грубостью – такие разговоры не были редкостью среди подпольных работников в царское время. И тогда товарищи следили друг за другом и останавливали друг друга, если казалось, что один из них делает ложный шаг. Но тогда шла упорная борьба. Этой борьбе мы должны были отдавать все свои силы, без остатка, – а теперь?

Но мое воодушевление снова пропало даром. Витман не ответил на мою грубость. Вместо этого он вынул из кармана записную книжечку, сделал в ней какую-то отметку и просто сказал:

– А теперь пойдемте в клуб. Я выполнил свою обязанность и больше не возвращусь к этому вопросу.

Его хладнокровие до того поразило меня, что я подчинился беспрекословно. Я пошел в клуб, выслушал скучнейшую проповедь, подошел после обедни к даме из девятого номера. Та смотрела на меня с сочувствием – она, вероятно, тоже знала, что я совершил нехороший поступок, но не осуждала, как другие, а жалела меня.

«Вот видите, – как будто говорила она, – до чего доводит одиночество». Я ждал продолжения неоконченного в прошлое свидание разговора и не ошибся.

– А вы подумали о моем предложении? – улыбаясь сказала она. – Вы обещали подумать…

Я вспомнил деревянную девицу, и этот образ теперь внушил мне еще большее отвращение.

– Нет, – сухо ответил я.

Дама тотчас же оставила меня и, сохраняя ту же приветливую улыбку, стала разговаривать с другими. Я понял, что совершил большую тактическую ошибку: надо было ответить помягче, надо было оттянуть ответ, но вы знаете мое настроение и поймете, что отнестись к этому повторному предложению иначе я не мог.

Я нажил себе врага. Но я в тот момент не жалел об этом так, как жалею теперь; в ту минуту мне хотелось даже сказать этой даме что-нибудь весьма оскорбительное, мне хотелось выругаться, наконец. Каша в. голове была чрезвычайная – хуже, чем после похмелья.

И с тем большим нетерпением я дожидался вечера. К ожиданию радостной для меня встречи присоединялось желание вырваться из насыщенной подозрительностью и чуждой мне атмосферы.

Но до вечера было не близко. Поневоле мне пришлось провести весь день с Витманом, который видел мою нервозность, но как будто не замечал ее. Меня злила его невозмутимость и уверенность в своей правоте, меня злило, что он смотрит на меня, как на взбалмошного ребенка.

Может быть, теперь мне понятно, что я и был таким в глазах людей, насквозь проникнутых сознанием своей правоты и важности исполняемых ими обрядов, но тогда я не понимал этого. Я сделал еще ряд тактических ошибок: пробовал начать спор с Витманом по поводу какой-то газетной статьи, но он недоумевающе взглянул на меня и что-то записал в книжечку. Книжечка эта стала раздражать меня.

– Что вы записываете? – спросил я.