Морозовская стачка

— Да, груб, — согласился Судиенко, — но, знаете, в нем что-то есть. Всю жизнь на фабриках, а, однако ж, перед Морозовым не сробел… Бедный Тимофей Саввич! Упал… Под общий смех… Ужасно! Этак весь престиж можно растерять.

Позвонили.

— Господа, пожалуйте в зал суда.

И вот они стояли лицом к лицу, обвинители и обвиняемые. Председатель суда, порывшись в бумагах, торопливо объявил:

— Присяжные на сто один вопрос обвинения ответили: «Нет, не виновны. Действовали в свою защиту».

И опять единая масса зала распалась на людей. И все увидали Моисеенко, маленького, нахохленного человека, улыбавшегося во весь широкий щербатый рот через головы чистой публики своим фабричным.

— Анисимыч! — взревели задние ряды.

— Э-эх! — И кто-то из рабочих пустил, как бумеранг, свою кепку.

К Моисеенко кинулись газетчики. Полетели цветы.

Но председатель настойчиво звонит в колокольчик. Суд еще не закончен. Еще одно совещание.

Моисеенко подсаживается к Волкову:

— Василий, ты поспокойнее будь. Это против нас затевают. Ты уж держись. Не зря ведь пострадаем. Не нас с тобою здесь судили, а самого черта, Морозова.

Суд возвращается. Вид у председателя довольный.

— Вынесено решение: Моисеенко и Волкова оставить под стражей. Остальных освободить.

Эпилог

I

Усаживаясь в свое рабочее кресло, государь зацепился мундиром за угол стола и выругался, а усевшись, выругался еще злее.

Отчеты губернаторов — горою, гора — укор.

Потянулся к фолиантам, взял верхний том. Из Средней Азии доносили, что хлопок растет прекрасно, и если расширить посевные площади, то со временем вывоз хлопка из Англии можно будет прекратить.

В 84 году засевали всего триста десятин, в 85-м — тысячу, а в 86-м засеяно уже двенадцать тысяч.

— Опять текстильная проблема! К черту! Эти остолопы позволили оправдать стачечников.

Покойная жизнь наступила? Неужели не понимают: дай поблажку — и нигилизм пойдет прорастать, как сорная трава. Нигилизм живуч.

Тело покрывается холодным потом.

Это случилось, могло случиться всего два месяца назад, 13 марта. Он возвращался с ежегодной панихиды по Александру I в Петропавловском соборе. На обратном пути в Гатчину ему на станции доложили: «Готовилось покушение на вашу жизнь. Враги вашего величества арестованы».

И опять перед глазами мучительное видение: кровь, развороченное взрывом человеческое тело. «Не прикажете ли, ваше высочество, продлить на час жизнь его величества?»

«Бедный отец! В 66-м в него стрелял Каракозов. Потом в Париже — Березовский, поляк. Потом Соловьев — пять раз. Отец петлял как заяц. Потом взорвали поезд, слава богу, не тот, со свитой. Потом сделали взрыв в Зимнем дворце.

И отец все это терпел и, наконец, был убит.

Что ж, господа, вы достигли того, чего желали! Хотелось новых времен. Новое время явилось: Шлиссельбург построен и открыл для вас свои двери».

— Я не Александр Второй, я Александр Третий.

Он выскочил из-за стола, вытянул из-под кровати пятипудовую гирю, выжал одной рукой.

«Что же нужно еще сделать?» — спрашивает он себя, стоя перед зеркалом. На него из зеркала смотрит усталый человек, с залысинами, с мешками под глазами.

Издан рескрипт о дворянстве. Подтверждено: сословие дворян остается главной опорой самодержавия.

Отмена крепостного права, по мнению Александра III, повредила России, но старого не вернешь. Чего он мог, так это начертать на докладе о праздновании 25-летия со дня отмены крепостного права: «Никаких 25-летних юбилеев я не признаю и праздновать особенным образом запрещаю».

На следующий день Дурново поспешил разослать циркуляр: «Я — управляющий министерством внутренних дел, признаю необходимым воспретить печатание не только никаких рассуждений, но даже известий, касающихся предстоящего дня 25-летия освобождения крестьян».

«Что же нужно еще для укрепления власти и порядка в стране? Подачка рабочим сделана. 3 июня принят новый закон о найме рабочих… Но всего этого мало, нужна цепочка мероприятий по удушению не только самого нигилизма, но даже духа его».

Александр просматривает экстракты из газет.

«Вчера в старом богоспасаемом граде Владимире раздался сто один салютный выстрел в честь показавшегося на Руси рабочего вопроса… С народными массами шутить опасно» — так пишет возмущенный судом присяжных и самой морозовской стачкой редактор и хозяин «Московских ведомостей» Катков.

«Процесс (судебный) вызвал к себе огромный интерес в России, где он, несомненно, явится исходным пунктом нового фазиса рабочего движения» — так пишут в зарубежном журнале «Социалист».

— Нет, нигилизм не умер!

Государь берет очередное послание обер-прокурора Святейшего Синода, своего учителя Победоносцева:

«В Российском государстве не может быть отдельных властей, не зависимых от центральной власти государственной. Необходимо дать председателю безусловное право устранять публичность по некоторым делам и умножить разряды дел, по закону производимых в закрытом заседании.