Морпехи против «белых волков» Гитлера

Далее Ольга сообщала, что смены длятся долго, после работы помогает матери. На танцы не ходит и не понимает девушек, которые веселятся в такое тяжелое время и забывают своих боевых друзей.

–Правильная у тебя подруга, — хвалил Ольгу Паша Юркевич. — По танцам не шляется, тебя, наверное, ждет.

–Серьезно, что ли? — подозрительно спрашивал Славка. — Или смеешься?

–Какой уж тут смех, — вздыхал Паша и аккуратно поправлял чистый платок, который накрывал больной глаз. От света тот начинал слезиться. — А я бы на танцы сходил, пообжимался бы с какой-нибудь сестричкой. Глядишь, уболтал бы на что-нибудь посерьезнее.

–Сестричек командиры разобрали. Одни старухи остались.

Немного поболтав, засыпали. Чем еще в госпитале заняться? Перевязки, таблетки, да спишь, как сурок. За это время Слава крепко сдружился с Пашей Юркевичем. До войны он жил в Витебске. В 1940 году призвали в армию, служил под Архангельском. Вся семья находится в оккупации. Это его третье ранение. Рассказывал, как под Ленинградом выползали ночью, чтобы отрубить кусок мороженой конины.

Стук топора о замерзшее мясо был слышен издалека, и немцы открывали огонь из пулеметов. Каждую ночь либо раненых вытаскивали, либо убитые на нейтралке оставались.

–Я однажды нарубил кусков, — вспоминал Паша. — Принес в вещмешке. Воды, чтобы промыть не было, потерли куски о снег и в котел. Через полчаса так завоняло, что хоть из землянки убегай. Оказывается, я вместе с мясом кишки принес, а там навоз. Вылили воду, кишки почистили, давай снова варить. А терпения не хватает. Почти сырьем жрали. Воняет страшно, глотаешь и боишься, что вырвет — пропадет добро.

–Хлебом-то хоть снабжали? — спросил Слава.

–Снабжали. Выдали как-то на отделение двухкилограммовую буханку, а она как лед, сутки надо оттаивать. Кто-то умный предложил: давайте разрубим ее на четвертинки и на печке оттаем. Тюкнули, как следует, а буханка в труху рассыпалась. Не знаю, из чего тот хлеб делали, но муки в нем, кажется, вообще не было. На противень бросили, через полчаса там зеленая каша шипит и травой пахнет. Ложками делили. Я думал, живым оттуда не выберусь. Едва ноги таскал. А фрицы, как по расписанию, с утра мин с полсотни высыпят, перед обедом повторят, а вечером гаубицы стрелять начинают. Всю ночь фугасы посылают. Не часто, а примерно штуки три в час. Какой-нибудь в цель точно попадет. Спишь и ждешь, когда он к тебе через крышу на нары прилетит. Никакие бревна и земля не спасали. Бывало, проснешься, а вместо соседней землянки груда бревен дымится. Начинаешь откапывать — то рука, то нога попадается.

–Перебежчики были? — спросил Фатеев.

–А то нет! Каждую ночь кто-нибудь из батальона сбегал. И больше бы бежали, но кругом мины — риск! Не всякий решался. Бывало, лежит такой на нейтралке с оторванной ногой и стонет: «Спасите, братцы!» — а ему в ответ: «Как бежал, так и возвращайся». Может, кто бы и сжалился, вытащил, но либо сам подорвешься, либо фрицы из пулемета прикончат. Комбат нашему ротному грозил, едва не застрелил. Ведь комбата командир полка с комиссаром шпыняют.

–Так и бегали?

–Нет. В феврале саперов прислали, все подходы заминировали. Вроде бы от немцев, а на самом деле от перебежчиков. Взводных предупредили, что, если кто пропадет, под суд пойдут за своих подчиненных. Вот и караулили нас ночами бедные лейтенанты. А днем отсыпались.

–Моряки редко бежали, — сказал Фатеев. — Коллективы крепкие, предателя сами могли шлепнуть.

–У нас один чудак нашелся, молился потихоньку каждый день. Не за спасение, а чтобы рану получить.

–Получил?

–А как же. Немецкий снайпер ему под ключицу пулю вложил. Рана тяжелая, но не смертельная. Зато месяца на два в госпиталь попал.

–Во, сволочь хитрая, — удивился Слава.

–Точно сволочь. Он под теплое одеяло, а нам на морозе за него воевать. Ротный жалел, что узнал об этом поздно. Грозился после: «Если услышу, кто рану себе вымаливает, пристрелю на месте».

Паша, как и большинство других бойцов в роте, отморозил ступни и пальцы на руках. Но таких в санбат не брали, некому было бы обороняться. Мазь выдадут, мажь ноги, пальцы, сам лечись. Но Паше повезло. Во время одного из обстрелов заработал несколько осколков. Положили в санбат, а потом в госпиталь. Осколки через день вытащили, а обмороженные ступни два месяца лечили.

Тоскливые разговоры надоедали, вспоминали довоенную жизнь. Она казалась такой безоблачной и веселой. И ведь не ценили.

В один из дней приехал Антон Парфенов, а с ним зенитчица Маша Воробьева, на которую когда-то Славка заглядывался, но ничего у него не получилось. Заметив удивление в глазах, Маша насмешливо поздоровалась:

–Привет тебе от всех, герой.

–Ты к кому приехала-то?

–К тебе. Проведать товарища.

–Мы с тобой товарищами сроду не были, ты возле командиров всегда крутилась. Кстати, командирские палаты на втором этаже.

Но красивая Маша вела себя, как всегда, уверенно.

–Чего ты выделываешься, Славка? К тебе я приехала, а ты всякую ерунду вспоминаешь. Или Катьку ждал?

–Никого я не ждал. А где твой капитан?