Морская раковина. Рассказы

Временами на Мосолыжку находила дикая злоба. Чаще всего так случалось, когда у нее заболевал ребенок.

Она неистовствовала, разъярялась, если ей не давали денег… волшебных денег, которые могут совершать чудеса… могут накормить… вылечить… дать кров… Все в жизни зависит от того, сколько монет будет лежать в твоей протянутой руке…

Вот и теперь так:

— Я припадочная… Гляди… Ах ты сквалыга… Сердца в тебе нет…

И когда она впадала в ярость, ей изрядно доставалось от прохожих. Ее пинали ногами, отшвыривали… Осыпали самой оскорбительной бранью.

— Будь ты проклят, — огрызалась Мосолыжка и, дрожа всем телом, отбегала в сторону.

Каждое утро в десять часов она уже стояла у ворот монастыря святого Франциска.

Здесь давали бесплатную похлебку.

Мосолыжка приносила жестяную миску. Не очень большую… «В самый раз, брат, право, в самый раз…» Большие посудины приносить не разрешалось.

Когда посудина невелика — положи туда хоть самую малость, все равно покажется, что еды там предостаточно, через край.

И тогда можно говорить, что только милосердие братьев святого Франциска Ассизского спасает несчастных христиан от голодной смерти.

Из монастыря выходил толстый, пышущий здоровьем послушник — краснолицый что твой спелый помидор. Вслед за ним появлялся служка и выволакивал огромные баки с дымящейся темной бурдой, от которой несло противным запахом гнилых овощей.

Это и была еда.

Послушник еле успевал опрокидывать половник с черным месивом в посудины, которые тянули к нему костлявые, трясущиеся руки нищих.

Каждый, кто получил свою порцию, обязан был сказать: «Благодарение господу… Спасибо, брат. Да благословит тебя святой Франциск».

Попробуй только кто-нибудь промолчать: на другой день послушник непременно забудет налить похлебку в посудину неблагодарного просителя.

Если же проговорить вовремя заученные слова, да еще смиренным, подобострастным голосом, послушник непременно благословит и черную бурду, и миску, и самого нищего.

Мосолыжка быстро разобралась в этой нехитрой механике.

От нее не ускользала ни одна мелочь. Она без запинки выпаливала все, что положено. А порой успевала вставить что-нибудь свое:

— Благодетель, раскрасавчик ты мой… Храни тебя господь. Ангельская твоя душа…

Подумать только! Этакому гладкому, отъевшемуся послушнику можно говорить «ты». И когда вздумается… До чего здорово! Как родному брату.

Послушник самодовольно улыбался.

Да… как славно говорить «ты» такому важному толстяку, такому чистому, румяному.

Ты… Ты… Ты…

Будто самому богу.

Ведь бог тоже позволяет говорить ему «ты».

До чего это здорово!

Была в жизни Мосолыжки и тяжелая полоса. Страшное время. Правда, она не часто вспоминала об этом. Ей казалось, что всегда было так, как теперь… всегда нищая, попрошайка…

Она не утруждала свою память.

Только порой, ни с того ни с сего, вставало перед глазами женское лицо. Мама?.. Нет, нет — бабушка. Вроде бы она… Вот они обе идут по нескончаемому полю, залитому солнцем… Идут, взявшись за руки… А вот они спасаются бегством от злющего сторожа какой-нибудь асьенды, а то и от разъяренного быка.

Потом город…

Они приехали ранним утром на пароходе. На одном из тех пароходов, которые возят молоко с дальних пастбищ…

И, снова взявшись за руки, они брели по городу. Только теперь им нужно было прятаться от автомобилей… Но однажды страшное чудовище на колесах раздавило бабушку. Приехала карета с красным крестом и увезла се навсегда.

Мосолыжка осталась совсем одна. Впереди были только улицы, широкие, обрамленные нарядными домами с теплыми подъездами, где можно было и переночевать.

Улицы… улицы… Монетки в пять сентаво.

Скоро у нее появилась «комната».

Комната!

Три сукре в месяц. Платить каждую неделю.

Дела шли не так уж плохо. Бывали дни, когда ей перепадало шесть, а то и семь монет в пять сентаво… Тогда Мосолыжка устраивала себе праздники. Как-то раз даже в воскресенье осталась дома. Счастливая. Уминала подгнившие апельсины и от нечего делать пересчитывала стебли тростника, которыми были обшиты стены.

Так все и шло, пока не настала тяжелая пора в ее жизни.

Однажды Мосолыжка возвращалась домой позже обыкновенного.

В церкви Милосердия служили девятины, и она дотемна простояла на паперти, дожидаясь выхода молящихся.

Улицу Легуа Мосолыжка пересекала уже в непроглядной темноте. Но ей, знавшей дорогу наизусть, нечего было бояться.

Внезапно ее окружила компания парней. Все они изрядно напились. От них разило винным перегаром и блевотиной. Ее повалили. Сначала один… потом второй… Их было пятеро. Мосолыжка, потеряв сознание, так и пролежала всю ночь на куче мусора…

Наутро на нее наткнулись полицейские.

Они доставили несчастную в ближайшую больницу.

Пришел какой-то щеголеватый молодой человек. За ним — другой. Они обследовали Мосолыжку.

Она рассказала все, как было.

Молодые люди слушали с ехидной ухмылкой.

— Вот шлюха! Ведь сама пошла на это, а теперь плетет…

— Что вы, нет… нет!

— Ну, разумеется…

Оба разразились громким хохотом.