Морская тайна

Бакуту и Андрея оставили в подземелье, Головина увели в ангар, откуда вчера корейцы выносили миниатюрные подводные лодки. Алендорф, желая снискать расположение штурмана, дал ему легкую работу. И Головин до поздней ночи вместе с японскими солдатами перевозил на аккумуляторной вагонетке баллоны с кислородом. Нину Алендорф привел в командирские каюты, расположенные под полупрозрачным куполом, и с холодной учтивостью заявил ей:

— Как это ни печально, но у нас нет ни одного человека, который бы не исполнял какой–либо работы. Поэтому, милая фрейлейн, вам придется производить уборку кают и салонов.

Девушка, предупрежденная Головиным о необходимости подчиняться, ничего не ответив, тотчас принялась за уборку. За ней неотступно следовал часовой…

К ночи опять раздался звук сирены, и четверо друзей снова сошлись в железной камере.

…Пять дней моряки безмолвно трудились под неизменным присмотром часовых.

В конце пятого дня Бакута вернулся с работы крайне смущенный и раньше обычного торопливо улегся спать. Вскоре в каюту вбежал разъяренный Алендорф.

— Господин штурман, — взревел немец, — предостерегите вашего друга! При повторении — расстрел на месте!

И, с бешенством рванув дверь, Алендорф ушел.

— Что случилось, боцман? — спросил Головин. — Не думаю, чтобы вы хотели подвести товарищей.

Бакута не спал. Сконфуженно приподнявшись на койке и стыдливо опустив глаза, он пробормотал:

— Простите, Александр Павлович, я действительно, кажется, сплоховал…

— Говорите…

— Что говорить! Японец… какой–то офицер… двинул корейца ногой. Я не стерпел и… и… я развернулся…

— Боцман, вы изувечили его?

— Н-нет, — нерешительно промолвил боцман, — кажется, не убил…

Штурман больше ни о чем не расспрашивал Бакуту.

На некоторое время он погрузился в раздумье и затем решительно заявил:

— Кончено! Мы прекращаем работу.

НА ДНЕ ОКЕАНА

ОТРЫВОК ИЗ ЗАПИСЕЙ ШТУРМАНА ГОЛОВИНА[2]

«И мы объявили голодовку. Что оставалось нам делать? Сначала я безоговорочно соглашался работать, и больших трудов стоило мне уговорить товарищей быть выдержанными и подчиняться. Вташе я предполагал, что в эти дни мы ознакомимся с расположением крейсера и, когда в дальнейшем явится возможность бежать, используем наше знакомство с расположением ходов…

Это были бессмысленные надежды. Под неизменным пытливым присмотром часовых мы не в состоянии были что–либо увидеть. Одна лишь Нина имела кое–какие возможности передвижения, но из кают ее выводили с завязанными глазами.

Как автомат, я двигался на вагонетке из одного угла трюма в другой. Так проходили дни, так могли пройти годы. Что же оставалось нам делать? И я решился. Я сделал то, к чему, не сомневаюсь, с первой минуты стремились мои друзья и что следовало, не теряя времени, предпринять в первый же день нашего плена. И я предложил объявить голодовку. Верные мои друзья, точно они давно этого ждали, с готовностью согласились протестовать, и утром, когда прозвучала сирена, мы не вышли на работу и остались в каюте. Три дня мы голодали, и нас не тревожили, надеясь сломить наше упорство. Но мы были тверды и выбрасывали за дверь приносимые солдатом миски с рисом.

На четвертый день голодовки в каюту явился Алендорф.

— Покончить с собой, — заявил он нам, — ваше право. Но в последний раз я прошу вас обратиться к рассудку.

Молчание было ему ответом. И мы приготовились к неизбежной смерти. Но вот что случилось следующим утром, когда мы, обессиленные, лежали на койках. Где–то далеко прозвучала ненавистная сирена, возвещая наступление нового дня. Я недвижимо лежал на койке, как вдруг моего плеча коснулась рука Бакуты. Боцман присел на край койки и, прильнув к моему уху, возбужденно прошептал:

— Сегодня я выйду на работу.

— Но ведь мы решили, — не веря своим ушам, сказал я, — мы должны держаться до конца!

— Как хотите, — упорно повторил боцман, — но я выйду на работу.

Возможно ли! Бакута ослаб! Великан Бакута сдается! Мог ли я предположить, что боцман изменит друзьям? Я взглянул в его лицо и увидел ясные, спокойные глаза. Боцман повторил:

— Я бросаю голодовку и выхожу…

Я отказывался верить. Отодвинувшись от боцмана, я приподнялся, но он, не обратив внимания на это движение, уселся еще ближе ко мне и заговорил…»

Глава восьмая. ДВЕ НОЧИ

Прижавшись губами к уху Головина, старый моряк говорил сбивчиво и торопливо. Как и всегда, он начал издалека:

— Сколько еще осталось до конца? Пять–шесть дней, и… мы умрем. Но прежде чем наступит смерть, я полагаю, Александр Павлович, мы должны показать себя. Возможно ли, чтобы советские моряки погибали, как черепахи! Нет, коли мы уж решились умереть, то я лично не так просто продам свою жизнь.

— Каковы же ваши намерения? — осторожно осведомился Головин. — Что должны мы, по–вашему, сделать?