Морская тайна

Каким образом штурман спасет их — над этим Бакута не раздумывал. Он искренне верил. В туннеле, куда по утрам друзей отправляли на работу, боцман чувствовал себя еще лучше. В толпе корейцев он буквально оживал и напоминал прежнего Бакуту, каким он был на корме «Звезды Советов». Он нисколько не боялся японских часовых, и те боязливо сторонились русского великана. Боцману ничего не стоило дать меткий пинок конвойному, и офицеры были бессильны что–либо предпринять, ибо командование крейсера решительно распорядилось избегать инцидентов с советским моряком.

Бакута работал за десятерых. Чудовищная сила, с какой моряк крушил камень, внушала японцам страх. Во время работы он во все горло распевал песни, и когда однажды офицер попробовал запретить ему пение, боцман положил у ног кирку и строго предостерег:

— Имейте в виду: там, где Бакута работает, там он хозяин. А тружусь я не для вас — все равно это пропадет пропадом, — работаю я для души и песни буду петь, какие захочу.

Корейцы обожали громадину боцмана. В его присутствии никто не смел дотронуться до каменщиков — Бакута вел себя в туннеле как всемогущий хозяин. В несколько дней он перезнакомился со всеми корейцами и каждому из них дал русское имя. Печальный Андрей не мог удержаться от улыбки, слыша, как боцман командует.

— Яшка — Конь, — орал он, — заходи слева! Гришка — Камбала, гляди, по ногам попадешь!

Он учил неопытных владеть киркой и ломом, и нельзя было не смеяться, глядя, как кореец с блаженной улыбкой следил за размашистыми движениями боцмана.

Наведя порядок, боцман брался за кирку и объявлял:

— Сейчас запою, подтягивайте дружней!

И во все горло запевал странную, нескладную песню:

На шхуне «Ломоносов»

Нас было пять матросов.

На север плыли мы

Проведать эскимосов…

На севере мороз.

Матросов было пять,

И ни один из них

Не хочет погибать…

Слабыми, нестройными голосами корейцы тянули что–то свое, но Бакута, с упоением круша камень и точно кому–то угрожая, гремел:

Но и во льдах мы пели,

Отважные матросы!

Команду отогрели

В ярангах эскимосы…

Правда, бывали дни, когда Бакута становился угрюмым и мрачным. В первый раз это произошло дней через двенадцать после побега Головина.

Однажды ночью в каюту наших моряков вошли восемь вооруженных солдат и заковали их в цепи. Японцы ушли, оставив двери раскрытыми, и вслед за их уходом железные стены задрожали. Послышался грохот, как будто на судно обрушился бурный водопад. Каюта заколыхалась. Пленники, насколько им позволяли цепи, приподнялись. Стены, потолок и пол закачались, как на плывущем корабле, и вдруг в каюту хлынул прохладный воздух. В конце темного коридора тускло засветилось мутное, расплывчатое пятно лунного света.

Подводный крейсер всплыл на поверхность океана. Кто–то подплывал к бортам крейсера, неслись приглушенные звуки голосов, как дальнее эхо, отдавалась беготня. Наверху отрывисто застучали дизели[4]. Друзья не сводили глаз с мутного зеленого пятна. Морской свежий воздух овевал их лица. В лунном свете, подхваченный дуновением летнего ветра, кружился клочок бумаги, и люди глядели на него с таким восхищением, как они смотрели бы на сверкающие звезды ночного неба. Бакута, звеня цепями, порывался соскочить с койки. Нина и Андрей также рвались с коек, и им казалось, что стоит только скинуть цепи — и они, взбежав наверх, будут свободны. Но вот рядом, в кубрике корейцев, раздался отчаянный шум, крик, и тотчас жалобные вопли слились в заунывный вой. Корейцы выли до тех пор, пока в коридоре не рассеялся призрачный свет лунных лучей. Серебристый клочок бумаги перестал кружиться, стук дизелей прекратился, и опять закачалась каюта. Снова загрохотала вода — то заполнялись балластные цистерны, — и, плавно качаясь, корабль медленно опустился на дно.

Сирена возвестила о наступлении утра. Угрюмо хрипя, Бакута ушел на работу.

Вечером он возвратился еще более мрачным.

— Недостает трех корейцев в моей смене, — сообщил он Нине и, отвернувшись, чуть слышно промолвил: — Хорошие ребята… Они уже научились петь мои песни…

На другой день после всплытия корейцы работали вяло. Они опять еле двигались, закрыв глаза, и спотыкались на каждом шагу. Казалось, ничто уже не могло возбудить в них энергию и интерес к жизни. Вечером, когда Нина, убрав корейский кубрик, намеревалась уходить, два японца внесли большой медный чан с водой. В кубрике появился офицер, он что–то сказал корейцам, и те безмолвно приблизились к чану. Японцы между тем сняли подвязанные к поясам небольшие мешки и, построив корейцев, раздали им мелкие медные деньги. Схватив монеты, корейцы окружили чан. Ничего не понимая, заинтересованная тем, что будет дальше, Нина тоже подошла к чану. Две пестрые рыбы игриво носились в воде.

Старый кореец с длинными обвисшими усами, присев на корточки, взял гибкий прут и опустил руку в воду. Раздраженные рыбы перестали плавать и, раздув жабры, остановились друг перед другом, как драчливые петухи. В следующую секунду они яростно бросились в бой.

— Яхх! Яхх! — азартно захлопали в ладоши корейцы.

И мигом зашумел кубрик, и несчастные рабы со смехом и криком обступили чан.