Морские нищие

Генрих быстро шел по улицам Бургоса — столицы Старой Кастилии. Он приехал сюда, исколесив половину Испании. Намеченный срок бегства инфанта приближался, а ему удалось раздобыть еще слишком мало денег. На душе у Генриха было неспокойно. Он не любил оставлять Карлоса надолго. Неуравновешенный, больной — мало ли что мог натворить он один, без дружеской поддержки?..

Природа Старой Кастилии тоже не веселила Генриха. Унылая, однообразная пустыня, почти без дорог, без леса, с жидкими кустарниками розмарина, с редкими селениями. А между тем земля казалась плодородной, на пути встречалось много рек. Когда он спросил случайного проезжего, отчего страна как будто заброшена и забыта, медлительный кастилец только пожал плечами, церемонно раскланялся и дернул повод своего тощего осла.

— Так угодно Господу Богу, сеньор кабальеро, да хранит вас Мадонна, — сказал он неопределенно и двинулся не спеша дальше по обожженной зноем дороге.

Генрих сравнивал два народа: испанцев и своих родичей. Что бы сделали трудолюбивые нидерландцы на этом огромном полуострове? Они покрыли бы его богатым зеленым плащом. Какие селения украсили бы эту печальную, иссохшую, неезженую дорогу! Так и было, рассказывала Инесса, при маврах. Испанская земля цвела, как сад. «Сады пророка», — вспомнил Генрих древнее мавританское прозвище Андалузии.

Он все же так и не узнал страну, в которой прожил столько лет. Да можно ли узнать настоящую Испанию, бывая лишь при дворе? Правда, он давно успел заметить, что многие из испанцев, как, вероятно, и этот встречный кастилец, гордятся чистотой своей крови. Гордость не позволяла им, подобно маврам, работать. Лучше благородная бедность, чем «унижающий» труд.

Но нельзя судить обо всем народе только по обленившимся дворянам и придворным. Он ведь слышал что-то о прошлых волнениях среди этих же кастильских крестьян.

Генрих шел, опустив голову. Навстречу ему так же быстро шел смуглый человек в поношенной куртке ремесленника. Они нечаянно столкнулись, и оба извинились с испанской вежливостью.

— Родриго?.. — Не веря глазам, Генрих остановился. — Рустам? Неужели Рустам?..

Человек оглянулся:

— Генрих!..

— Значит, ты в Бургосе?.. — Ван Гааль засыпал гончара вопросами: — А твой дядя? А Гюлизар? Я думал, вы направились на юг. Что вы тут делаете?..

Брови Рустама сдвинулись, и он коротко ответил:

— Я здесь один.

— А где же твои?

— Умерли… — едва расслышал Генрих.

— Оба? — Ван Гааль схватил его за руку. — Оба? И Гюлизар? Лучшая роза из цветника твоего дяди? Что случилось? Отчего?

Рустам молчал, стиснув зубы. Генрих заглянул ему в глаза и прошептал в ужасе:

— Инквизиция?..

Мавр кивнул головой. Оглянувшись на прохожих, ван Гааль отвел его к соседнему пустырю и заставил сесть рядом с собою на груду обломков какого-то здания.

— Их арестовали? Казнили? Расскажи… Ведь я так любил их обоих… Как это случилось?

Похудевшее лицо Рустама было измученно.

— Тебе, — сказал он глухо, — я расскажу. Тебе одному из всех гяуров. Ты — человек. Один ты… А твои братья мушрикины[33] хуже диких зверей. — Он перевел дыхание. — Слушай же. Мы бежали из Алькалы не все вместе. Дядя с Гюлизар — в Сарагоссу. Я — в родную Валенсию. Так было лучше — не так опасно… По пути Гюлизар заболела. Страх, тяжелая дорога пешком, голод и, наконец, ветер с гор Сьерры-Гвадарамы. Она стала, говорят, похожа не на розу, а на тростинку, на тоненькую тростинку. А как она, рассказывают, пела, пока еще могла петь! Как соловей… Нет, лучше соловья! У соловья нет слов, а у нее были нежные слова, слова великой жалобы…

Он остановился. Спазма сжала ему горло. Справившись с собой, он продолжал:

— В Сарагоссе жил наш родственник. Он приютил их на время, а потом дал денег и отправил ко мне в Валенсию. Там солнце и морской воздух вернули бы сестре здоровье… Но мне не пришлось увидеть их обоих. В одной придорожной венте, в бреду, Гюлизар стала петь про «Сады Пророка» — песню тоски по свободе. Хозяин венты думал, что у дяди много денег, и захотел поживиться. Он выдал их монахам… Те схватили обоих и бросили в тюрьму.

Голос Рустама снова оборвался. Генрих слушал, закрыв лицо руками.

— Их бросили в тюрьму, — повторил хрипло Рустам, — и стали пытать. Дядя держался долго — не хотел губить дочь. Но, когда узнал, что Гюлизар от первой же пытки умерла, начал громко проклинать палачей и признался, что всегда исповедовал ислам, а христианство ненавидел… И его сожгли вместе с мертвым телом Гюлизар. Проклятые, они сожгли старика, который за всю жизнь не сделал ни одного злого дела! Они сожгли тело замученной Гюлизар. Они сожгли и мое сердце, — добавил он почти спокойно. — И теперь на месте сердца у меня огонь их костра…

— Зачем ты в Бургосе? — тихо спросил Генрих.

— А не выдашь? — засмеялся зло Рустам. — Знаю, что не выдашь. Так слушай еще… Я узнал, что здесь живет великий инквизитор, и вот я пришел сюда.

— Зачем?

— Ты думаешь — просить вернуть жизнь сожженным или подарить ему красивое фаянсовое блюдо?.. Нет. Я хочу попросить «святого судью» гяуров погасить пламя в моем сердце…

Генрих не сводил с него глаз.