Морские повести

Все было буднично, обычно и как-то тускло; ни в чем не чувствовалось той возбужденной приподнятости, какая всегда воцаряется на кораблях перед выходом в дальнее плавание, когда скрипят лебедки, грохочут опускаемые в трюмы бочки и цистерны, весело перекликаются матросы, переливчато раскатываются неугомонные боцманские дудки.

Ничего этого не было. Работы шли вяло и медленно, при всеобщем молчании.

«Словно хоронить кого собираемся, а не в поход готовимся», — невесело усмехнулся Дорош.

А дождь все шел, шел и шел — мелкий, нескончаемый, нудный.

Дорош поднял воротник шинели, медленно прошелся по палубе, стараясь думать только о том, что вот сейчас корабли выйдут за плавучий маяк, построятся в походный порядок и наконец-то покинут этот надоевший, неспокойный рейд. И может быть, тогда — хотелось верить этому — проглянет солнце и исчезнет все: и этот мелкий дождь, и эти космы тумана, прижимающегося к воде, и главное — это не проходящее ни на минуту смутное чувство неопределенности, беспричинной тревоги.

Ах, как все это, сегодняшнее, было мало похоже на юношеские мечты о выходе в дальние плавания! Там, в мечтах, тоже были корабли — много кораблей, целая армада, но это были не стальные черные, коробки, до отказа набитые людьми, а легкие, с поющими стройными мачтами, стремительные красавцы парусники. Там, в мечтах, тоже был ветер, но он не рвал, как сейчас, сетку унылого дождя, он был упруг, порывист и звонок, и он раздувал косые белые паруса. Там тоже были впереди неведомые пути к неведомым землям, но это не были пути войны…

Нет, право же, слишком трудно бывает — даже если тебе за двадцать пять — перешагнуть рубеж юношеского романтического мира.

…Выход кораблей задерживался. На эскадренном броненосце «Сисой Великий» в самую последнюю минуту обнаружились какие-то неисправности в машине, и пока их устраняли, на море опустились сумерки. С флагманского броненосца «Суворов» поступило приказание быть полностью наготове к выходу в море.

Ночь прошла в беспокойном напряжении.

Лишь на следующее утро «Сисой» вошел в строй и занял в нем свое место, и эскадра — четырьмя эшелонами — тронулась в путь.

В первые же сутки были и еще непредвиденные задержки. Всего только несколько часов прошло, а миноносец «Быстрый» уже оконфузился: неосторожно подошел к броненосцу «Ослябя» и помял себе носовой минный аппарат и форштевень. Рожественский, командующий эскадрой, как раз в этот день произведенный в вице-адмиралы, забыл о своем торжестве и ругался, как последний портовый грузчик, приводя в смятение окружавших его штабных офицеров.

— И с этими старыми калошами я должен идти вокруг света?! — неистовствовал он. — На посмешище всему миру?…

Штабные офицеры переглядывались и что-то почтительно бормотали, а что — поди разбери.

И вот — третья неделя плавания.

Дорош пытается мысленным взором окинуть пройденное за это время расстояние и удивляется: как мало, оказывается, пока что мы одолели, до Владивостока еще идти, идти — надоест.

Он достает карманные часы: до вахты полтора часа, как бы убить свободное время?

Сзади кто-то трогает его за плечо, Дорош оборачивается — отец Филарет.

— Аркадия Константиновича, дорогуша, не видели?

Дорош молча качает головой: откуда ж ему знать, где может находиться старший офицер?

Не любит Дорош корабельного священника отца Филарета. Прежний — иеромонах Афанасий — тоже был не из тех, кто способен понравиться, но этот, новый, и вовсе неприятен.

Маленький, рыжий, въедливый, отец Филарет в спорах непременно входит в раж, ожесточенно трясет бороденкой и оснащает свою речь такими просоленными матросскими оборотами вперемешку с библейскими притчами, что даже видавшие виды унтеры — уж на что мастера ругаться! — покачивают изумленно головами.

Любит батюшка с утра приложиться к заветной бутылочке с араратским церковным винцом, но по выпитии душой не мягчает, а, наоборот, становится еще прилипчивее и задиристее; во хмелю, говорят, пишет его преосвященству длинные послания о падении нравов на флоте, а протрезвев, собственноручно уничтожает их — подальше от греха!

Поговаривали на «Авроре», будто причастен он к охранному отделению, но если, доводилось, в кают-компании осторожно намекали ему на это, он в ответ непонимающе помаргивал рыжими ресничками и спешил перевести разговор на другую тему.

Матросов отец Филарет ненавидел лютой ненавистью, и те отвечали ему плохо скрываемой неприязнью. И хотя временами он пытался расположить их к себе — расспрашивал о здоровье, о письмах из дому, причем расспрашивал участливо и даже вздыхал при этом, — чувствовали матросы фальшь в его голосе, и оттого еще более усиливалась их нелюбовь к священнику.

Впрочем, и у офицеров корабля особенной симпатией он не пользовался. Споров с ним все, исключая Терентина, избегали. Когда он о чем-нибудь заговаривал, слушали молча, но равнодушно…

— Значит, не видели? Так-так…

И отец Филарет отходит от Дороша.

Нынешним утром батюшка не в духе с самого пробуждения от сна, и даже араратское винцо не развеяло его дурного настроения.