Морские повести

— Это, товарищ капитан, дружок мой Филиппов, командир торпедного аппарата.

Старостин говорил, как всегда, веско и не спеша. Филиппов застенчиво улыбался. Оба торжественно ответили на рукопожатие Калугина.

— Садитесь вот сюда, на диван.

Моряки сели, положив на колени тяжелые руки, молча смотрели. С ободрительной улыбкой Калугин ждал, когда они начнут разговор.

— Покажи им, Дима, — наконец, сказал Старостин.

Только теперь Калугин заметил, что из кармана брюк Филиппова торчит плотно свернутая ученическая тетрадка. Филиппов вынул тетрадку, но держал крепко сжатой в руке. Его лицо стало еще краснее, и увлажнился лоб.

— Вы, товарищ капитан, агитировали, чтоб заметки писали в вашу газету. Так вот я его привел, — сказал Старостин.

— А, вы написали заметку?! Отлично! О чем? — Калугин протянул руку к тетрадке.

— Нет, не заметку. Стишки, — сказал Старостин. — У нас, товарищ капитан, теперь многие стишками балуются. А у него складно выходит, не хуже, чем в газете. Да вот стесняется посылать.

— Это не баловство, — глядя вниз и попрежнему не выпуская тетрадку, произнес Филиппов. — Это чувство выхода просит. Иногда человек так в стихах скажет, будто в сердце тебе заглянул. Вот я в свободное время. — Нерешительно он положил тетрадку на стол.

Она была густо исписана мелким, старательным почерком, столбики рифмованных строк загибались на поля.

— Отлично, — повторил Калугин. — Оставьте ее мне. Прочту внимательно и, если можно, обязательно предложу в газету. Или сами прочитаете сейчас что-нибудь? Прочитайте то, что считаете лучшим.

Филиппов нервно и нерешительно перебирал странички. На лбу проступили капельки пота. Наконец, стал читать тихой, отчетливой скороговоркой:

Ревет и стонет Баренцово море,
Фашистские посудины круша.
Но я не дрогну в штормовом просторе —
Чиста моя матросская душа.

Наш «Громовой» летит сквозь волны-горы,

Что бесятся за снежным Кильдиным.
На вахтах сталинские комендоры
Не склонят глаз под ветром ледяным.

О, как душа будет сраженью рада!

Я не устану драить сталь и медь.
Под крыльями торпедных аппаратов
Хотят торпеды в море полететь.

Все сделаем, что есть в матросских силах,

Чтобы враг не лез к родимым городам.
За Родину, за Сталина, за милых
Я молодую жизнь мою отдам.

Филиппов резко оборвал, сидел потупившись, сжав в пальцах тетрадку. Старостин глядел гордо и в то же время тревожно.

— Мне нравится, — сказал Калугин.

Филиппов вскинул мягко блестевшие глаза.

— Я тебе говорил! — весомо произнес Старостин. — Хорошо-то как, товарищ капитан: «чиста моя матросская душа». И еще: «За Родину, за Сталина, за милых я молодую жизнь мою отдам». В самую точку попал.

— Я думаю, мы сможем это напечатать… — Калугин взял тетрадку, перечитал стихи. — Вы не возражаете, если кое-что подправим? Вот тяжелая строчка: «О, как душа будет сраженью рада». Не лучше ли сказать: «Душа моя сраженью будет рада». Или вот мне не нравится: «фашистские посудины». Что за слово: «посудины»? Не поэтично. Как вы думаете, товарищ Филиппов?

— Оно верно, не особенно, — протянул нерешительно Филиппов.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан, — наклонился вперед Старостин. — Насчет первой строки — это вы правы. Мы ему тоже говорили, что как-то не в рифму. А вот вторую строчку матросы одобряют. Какие у фашистов корабли? У них посудины — факт! Мы врага не только снарядами — и презреньем своим хотим уничтожать.

— Ну, это мы еще обсудим, — засмеялся Калугин. — Постараемся не испортить стихи. Значит, оставите мне тетрадку. Может быть, еще что-нибудь выберем, перепечатаем, а тетрадку сам вам верну… — Филиппов кивнул. Калугин положил тетрадь в свою полевую сумку. — Очень, очень рад, товарищ Филиппов, что пришли ко мне. Будете теперь нашим сотрудником… Об этом, старшина, вы и хотели поговорить со мной?

— Да нет, не только об этом… — В первый раз теперь Старостин опустил глаза, его красновато-коричневая жилистая кисть с бледной татуировкой на запястье — якорь, обмотанный расплывчатой цепью, — судорожно сжалась.

— Он с вами о жизни хочет поговорить, товарищ капитан, — вмешался Филиппов. Его смущенье прошло, осталось одно радостное возбуждение. — Сам-то начать опасался, вот и притащил меня под видом моих стихов. Посоветоваться с вами хочет…

— Пожалуйста, если чем могу помочь, — с большой охотой! — Калугин удобнее уселся в кресле, приготовился слушать. Но Старостин продолжал тяжело молчать.