Морские повести и рассказы

– А вы когда-нибудь заглядывали в душу обезьяны? Обезьяна тоже человек! На себя посмотри! Сразу согласишься! Я для доброго стараюсь! Старушкам на могилку к любимому существу ходить ближе… – завел я.

– Вы кощунствуете и святотатствуете, товарищ Капецкий!

– Перед Богом и чертом все равны – и люди, и мартышки! А заступников у меня найдется полное пароходство! И в министерстве половина министров со мной на волнах качалась!.. – хорохорилась Мария Ефимовна.

– Тогда возле статуи «Ночь» хоронить будем. Венецианского мастера Джованни Бонацца работа, – сменила тему Мубельман. – Моя любимая. Продекламирую с вашего разрешения Анну Андреевну?

Мы послушно разрешили.

– Ноченька!
В звездном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой…
Доченька!
Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей…
Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви…
Это проходят над гробом нашим
Страшные сестры твои.

Подошел вовсе не страшный комендантский патруль. Курсантики были с короткими кинжалами-штыками у поясов. Майор – с «пушкой».

Мильтон сказал, что знаменитый писатель Капецкий – капитан дальнего плавания и хоронит макаку. Макака натуральная. Из Африки. Сдохла голодной смертью.

Мы не спорили: один черт – что от чахотки, что от голода.

Патруль за ночь сильно отсырел и был индифферентен.

Мильтон перекинул Савельича через левое плечо и скомандовал патрульным курсантам:

– Берите гробик. Тут близко топать.

Майор махнул рукой, разрешая. Ему, судя по всему, наплевать было и на писателя, и на африканскую обезьяну, и на службу вместе с карьерой. Маршальского жезла в майоре не просматривалось.

Курсанты почесали прыщи на юношеских, но уже по-интендантски хитрых физиономиях и взялись за гробик.

– Ямку бы надо закопать, – робко промямлил Аверченко. Флотская форма и тельняшки опять напомнили ему революционные потрясения и неприятности. – Все-таки особая территория.

– Сойдет, – сказал мильтон. – Природа тут дикая. Затянет ямку лопухами до следующего воскресенья.

Процессия направилась к мосту через Лебяжью канавку.

– В Летнем саду при Петре расположены были галереи для танцев, зверинец и фигуры из басен Эзопа. Самое место для обезьяны, – сказал Аркадий Тимофеевич. – А вообще, у меня от всего происходящего пух на душе, как говаривал…

– Как бы нам перьев не дождаться, – прервал я его.

– Позвольте, голубчик, вас поцеловать, – обратился он к майору. – Полюбил я вас всех! Эх, Русь!

– Вот этого не надо, – уклонился майор, ибо явно ненавидел мужские поцелуи, особенно пьяные.

Я взял старушенций под руки, ибо ноги их держали плохо. Мария Ефимовна бормотала:

– У попа была собака,
Поп ее любил.
Она съела кусок мяса,
Он ее убил.
И в ямку закопал,
И надпись написал,
Что у попа была собака…

– Заткнись, дура, – сказал я. – Благолепие нарушаешь.

– Я, Викторыч, как ты велишь, так и сделаю, – покорно согласилась моя отчаянная буфетчица. – Вить, а ты слышишь скрип корабельной мачты? – вдруг спросила она.

Ей мерещилось то же, что и Ахматовой когда-то.

10

Курсантики споро закидали Мимозу, утрамбовали землю. Майор вдруг очнулся от своей серой задумчивости и уложил поверх свежей земли подрезанный травяной дерн. В дерне голубели три незабудки.

– Ишь, пехота! – одобрительно сказал мильтон. – Понимает в маскировке. Правда, если собака учует, то раскопает… А теперь, господа, сыпь отсюда по домам. Театр кончился. Речи будут?

Мубельман-Южина глотнула из фляги Савельича, выступила на шаг, скинула шаль и продекламировала, обращаясь к статуе «Ночь»:

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет…

Мария Ефимовна плакала, но слез в морщинах не заметно было.

– Спасибо, сынки, – сказала она. – Все чинно было, по-человечески. Отмучилась моя Мимозонька. Чего ей жить, если она последний раз ананас только во сне видела. С нами вместе макароны жрать приучилась. Разве это нормальная обезьянья жизнь?

Солнце уже сдвинулось правее Спаса на Крови. Низкие лучи тронули верхушки дерев царственного Летнего сада. Трамваи покатили вдоль Лебяжьей канавки.

Комендантский патруль побрел заканчивать службу. Майор попрощался с моими старухами за руку, козырнул мне, но на мильтона не обратил внимания. Заскрипел сапогами по песку и гравию дорожки к главному садовому входу, в направлении тяжкой громады Михайловского замка.

– Обиделся, что я его пехтурой обозвал, – сказал мильтон. – Он же с ракетных войск.

– Спасибо вам за миролюбие, – сказал я мильтону.

– Так я с Вологды. У нас все мужики добренькие, коли им на ноги не наступать.