Морские повести

Фролов присел на обломок скалы… Ветер переменил румб, из-за серого кружева облаков сверкали, переливались огромные беспокойные звезды, далеко на осте вспыхивали тусклые отсветы артиллерийского боя…

— На заре, похоже, падет туман, — раздался сзади негромкий, задумчивый голос. — Шалоник подул, и звезды мерцают…

Фролов сидел, не поворачивая головы. На плечо легла жесткая широкая ладонь.

— Ты, матрос, не сердись, что я тебя в работу взял. Парень ты лихой, только иногда раньше шагнешь, а потом уже подумаешь. А у меня такая боцманская привычка… Ну, давай лапу.

Фролов встал. Высокая фигура Агеева недвижно стояла в темноте, покачивалась протянутая рука. Фролов вспыхнул от радости — столько душевности, дружеской теплоты было в этих простых словах. Само собой левая рука опустилась в карман за кисетом.

— Только перекурку не предлагай, — быстро, почти испуганно сказал Агеев, — наверняка поссоримся снова.

— Да почему же, товарищ старшина?

— Во-первых, ночью — никаких огней, а во-вторых, — всю душу ты мне переворачиваешь. Я курильщик заядлый, мне твое угощенье — соль на открытую рану. Как думаешь: зарок дал, так выполнять его нужно?

— Зарок? — Фролов был заинтересован. Вот когда, наконец, откроется тайна старшины.

— Зарок! — повторил Агеев. — Да ведь это целая история. Давай посидим, расскажу. Очень уж накипело на сердце…

Он расстелил под скалой плащ-палатку. Звезды сверкали вверху, внизу ворочался океан. Старший лейтенант Медведев сидел у гребня огромной высоты, погруженный в невеселые мысли, в то время как боцман Агеев стал рассказывать историю своего родного корабля.

— Ну, как начать? — сказал, помолчав, Агеев. — Чудно мне, что ты о «Тумане» ничего не слыхал. Правда, — ты на севере не с начала войны, других геройских дел насмотрелся… Так вот — плавал у нас в Заполярье сторожевой корабль «Туман», тральщик номер двенадцать. И я на нем с начала финской кампании боцманом служил.

Экипаж у нас дружный подобрался, хорошие ребята. А война еще больше сдружила. С тех пор как первый фашист на нас бомбой капнул, как мы матросский десант у горной реки Западной Лицы высадили, а потом в ледяной воде, под минометным огнем раненых на борт таскали, стали мы все — как один человек. А больше всех подружился я с котельным машинистом Петей Никоновым.

Главное, человек он был безобидный. И, как я, не военный моряк, — с торгового флота. Такой безобидный человек! И больше всего любил всякое рукоделье мастерить. В свободное время засядет в уголок и вытачивает какую-нибудь зажигалку-люкс. Особые крышечки выточит, цепочки… А в последнее время, как началась война, стал с какой-то особой яростью работать.

Корабль наш день и ночь в операции ходил: то мины тралит, то десант поддерживает, то дозорную службу несет у острова Кильдина. Днем и ночью на боевых постах, а спать никому не хотелось. Очень тоскливо и муторно было, мысли одолевали: немец по России пошел, города жжет, народ угоняет, режет, — будто татарское иго вернулось. Здесь-то знали: выстоим, нам пути назад нет, матрос в скалу упрется — и сам, как скала, а как там, в России на равнинах?

И тоска грызла. На фронт бы, под огонь, в самое пекло, чтоб в бою душу облегчить! А тут тяпаешь малым ходом, в дозоре, у голых скал, и кажется, — твоя вина в том, что враг вперед прется… И вот ночью, часов около трех, ходим как-то в дозоре на выходе в океан, и точат меня эти самые мысли.

Знаешь нашу летнюю ночь — светло, что днем, только свет будто помягче и облака на небе, как разноцветные перья. Нес я вахту на верхней палубе. На корабле порядок, палуба скачена, трапы начищены. В другое время боцману жить бы и радоваться, а в те дни и чистота была не в чистоту.

И вот выходит на палубу Никонов, как сейчас вижу, — голубоглазый, из-под бескозырки мягкие волосы вьются, над тельняшкой жиденькая бородка торчит, — мы его за эту бородку козлом дразнили Выходит и держит в руке нарядную новую трубку — только что собрал, даже не успел табаком набить. И видно, очень своей работой доволен. «Смотри, Сережа, ювелирную вещь смастерил!»

А трубка, правда, любительская: эбонитовый мундштук с прозрачной прокладкой, чашечка красного дерева, отполирована.

И злоба меня укусила прямо в сердце. «Эх, ты, трубочник! — говорю. — В России народ гибнет, Гитлер по крови шагает, а ты вот чем занят!»

И так бывает: скажешь что-нибудь сгоряча и сразу готов свои слова проглотить обратно. Вижу — пальцы его затряслись, худые пальцы, машинным маслом запачканные, а в глазах тоска так и плеснула.

«Как ты можешь так говорить, Сергей! Душа неспокойна, руки дела просят. Два месяца из дому писем нет, и немцы в нашем районе. В этой трубке кровь моего сердца горит».

Так чудно сказал. И тихо, без задора. Лучше бы прямо меня обругал… И как раз в то время боевая тревога — колокол громкого боя по кораблю загремел.

Петя в машину бросился, а я на свой боевой пост — к пулемету, на мостик. Навстречу мне дублер рулевого, что по боевому расписанию у орудия стоял.

«Три корабля противника! Идут курсом на нас!» — И скатился вниз по трапу.