Морской фронт

Героические дела наших десантников вечно будут помнить песчаные берега Невской Дубровки.

Поздно вечером на катере мы возвращались в Кронштадт. В мирное время я любил тихие вечера и заснувшую гладь залива. Кругом подмигивали светящиеся буи. Впереди светили белые и красные огни маяков Кронштадта. За кормой отражалось в воде яркое электрическое зарево Ленинграда.

Совсем иначе сейчас. Непроглядная темнота скрыла Ленинград. Над южным берегом, в районах Стрельны и Петергофа, полыхали пожары. Острые, как меч, лучи немецких прожекторов шарили по воде. Где-то впереди притаился Кронштадт. Только по вспышкам тяжелых орудий можно было судить о близости нашей крепости.

Меня вызвали в Смольный. В укрытии на Ленинградской пристани Кронштадта мы долго ждали, когда кончится артиллерийский обстрел. Но немцы упрямо били по Восточному рейду, где стояли несколько боевых кораблей. Наше терпение иссякло, и мы на катере полным ходом выскочили из-за обгоревшего пирса. Белоснежный штабной катер, конечно, сразу привлек внимание противника. Несколько всплесков взметнулось у правого борта. Недолет. Мы свернули к северу и двадцатиузловой скоростью умчались из зоны обстрела.

В Невской губе мне все знакомо. Еще мальчишкой я исходил на шверботе всю «Маркизову лужу». Старшина катера спросил, каким путем мы пойдем: Морской канал и корабельный фарватер находятся под обстрелом.

— Ничего, — успокоил я его и встал рядом с ним у штурвала. — Возьмите еще левее.

Мы неслись вдоль северного берега Невской губы. Справа на петергофском берегу горел Большой дворец. Там, где красовалась Александрия, торчала сейчас лишь полуразвалившаяся башня. Трудно было поверить, что немцы в Петергофе и Стрельне.

Мы вошли в Неву Петровским фарватером. Около месяца я не был в Ленинграде, но как много изменилось за это время! Тяжело было смотреть на родной город, где я родился и рос. На улицах пахло дымом. Люди сосредоточенно разбирали руины домов и извлекали жертвы недавнего налета. Особенно трагическое впечатление оставляли дома, у которых рухнула лишь одна стена и на всех этажах, словно напоказ, стояла в комнатах мебель, пианино, висели покосившиеся картины, на проводе раскачивались остатки люстры. А в одной квартире на ковре, висевшем словно над пропастью, лежала убитая женщина…

Шофер Моисеев, молодой матрос, злобно нахмурившись, беспрестанно бормотал:

— Сволочи! Гады! Бандюги проклятые!

В Смольном меня провели к А. А. Жданову — секретарю ЦК партии, члену Военного совета фронта. Андрей Александрович сказал:

— Мы решили создать Ленинградскую военно-морскую базу, которая должна организовать морскую оборону города, в том числе зимой на льду Финского залива. Как вы смотрите, если мы назначим вас командиром этой базы? Вы же будете и заместителем по морской части командующего войсками внутренней обороны города.

Я ответил, что Ленинград — моя родина и защищать его на любом посту считаю для себя великой честью.

— Ну вот и отлично.

На следующий день я распрощался с боевыми товарищами и отбыл в Ленинград.

Глава четвертая НЕСГИБАЕМЫЕ ЛЮДИ

Штаб морской обороны

Чуть забрезжило утро 1 октября, я уже был на Васильевском острове. С волнением вхожу в хорошо знакомое мне здание Морской академии. Здесь теперь разместился штаб морской обороны Ленинграда.

Почти десять лет минуло, как я окончил это старейшее учебное заведение русского флота. В памяти остался блеск меди на массивных тяжелых дверях, белоснежная мраморная лестница с традиционной красной дорожкой, а у входа — неизменный старик швейцар Юревич, начавший свою матросскую службу еще на парусных кораблях. В вестибюле академии можно было встретить тогда старых балтийских моряков К. И. Душенова, Н. А. Бологова, С. П. Ставицкого, Н. Б. Павловича и других флагманов эпохи гражданской войны, ставших маститыми учеными и флотоводцами.

Сейчас поблекли краски. В вестибюле стало тихо и пусто. Незнакомый матрос с автоматом на груди внимательно проверил в дверях мои документы.

Иду по безлюдным лестницам и коридорам. Классы открыты, не заперты и книжные шкафы — все ценное из них давно вывезено. Большие окна всюду заложены кирпичом, и некогда светлые высокие аудитории теперь кажутся низкими и мрачными.

Матроса Юревича, нашего старого вахтера, я все же встретил в одном из коридоров. В поношенном морском бушлате он подметал класс, что-то благодушно про себя бормоча. Мы встретились, как добрые знакомые, потолковали о делах военных. Вряд ли старик мог меня помнить, но когда я назвал год окончания мною академии, он приветливо улыбнулся и медленно, точно и впрямь вспоминая, тихим тонким голоском ответил:

— А как же, голубчик, помню, помню вас… Вы кончали академию при… — И тут Юревич назвал фамилию бывшего в то время начальника академии.

Старому матросу было уже 93 года, но он еще долго не покидал свой трудовой пост и трагически погиб вскоре после того, как в академии отпраздновали его столетний юбилей.