Морской князь

Так как прежний напарник-побратим Твердяты оказался в числе тех, кто на Новолиповской дороге покинул княжескую сотню, то после распоряжения князя айдарец выбрал себе напарника из ватаги смольцев. Бедный парнишка по незнанию сначала даже гордился оказанной ему честью, но очень быстро превратился в послушного и забитого слугу для бывалого гридя. По ночам чистил его коня и оружие, таскал ему в палатку миски с едой и даже отдавал часть своей пайки. При малейшем возражении Твердята награждал смольца крепкими тычками в бок, от чего тот потом долго болезненно морщился. Теперь за неимением лучшего это стало хорошим поводом для придирок князя.

– Ты чего своего напарника терзаешь? Смотри, в бою не захочет прикрыть твою спину, – раза три осаживал айдарца Рыбья Кровь.

– Для моей спины самая надежная защита – мои кулаки. – В доказательство Твердята, выставив вперед толстые руки, звучно шлепал себя кулаком по ладони.

На четвертый раз даже сдерзил:

– Не дело князя лезть в споры простых гридей.

За это хорошо бы было огреть его плеткой по голове, да не было в тот момент при Дарнике плетки.

– Слушай, простой гридь, как бы князь не счел твои слова слишком оскорбительными для себя, – едва сдерживаясь, тихо произнес Рыбья Кровь. Окружающие гриди, бросив работу, испуганно смотрели на них, по опыту зная, что такой тон всегда предвестник большого княжеского гнева.

– Да я что, я ничего, – скривился Твердята в извинительной улыбке.

С того дня Дарник стал носить на поясе вместо клевца свой малый меч. Что не осталось незамеченным. Притом все утесцы отлично понимали, что дело тут вовсе не в напарнике айдарца.

– Смотри, не успеешь и моргнуть, как князь снесет твою бедовую голову, – предупредил кулачного поединщика Грива, как рассказал потом Дарнику оруженосец Свирь.

Недели на две Твердята притих, а потом все же сорвался: напарник пролил ему на сапоги миску с ухой, и он стал не бить, а просто мотать из стороны в сторону несчастного смольца, словно вытрясая шубу от пыли.

– Эй! – подходя, гневно остановил его Дарник.

– Ну вот, я опять перед тобой виноват! – Твердята отшвырнул напарника и протянул к князю растопыренные руки. – Ну что, руби мою бедовую голову! Руби! Ну что же ты!..

До этого момента князь думал, что ограничится в подобной ситуации хорошей царапиной по лицу или груди много о себе возомнившего гридя, но вылетевший из ножен меч решил по-своему, режущим ударом обрушившись на руку Твердяты. Миг – и левая кисть айдарца уже кувыркалась по пыльной земле. Набежавшие воины повалили раненого навзничь, быстро перехватывая его левое предплечье ременной удавкой, кто-то уже тащил головешку для прижигания раны. Все при этом оставались взволнованно-спокойны – произошло ровно то, что и должно было произойти. Перевязка, добавление в горячее питье раненому сонных трав и общий вздох облегчения, что чудовищные кулаки уже никому угрожать не смогут.

Часа через два, правда, мамки безошибочно нашли главную виновницу сего происшествия – Видану:

– Это все из-за тебя, бесстыжая! Хапнуть захотела и князя, и Твердяту! По-хорошему выгнать бы тебя в голую степь за это, чтобы знала!..

Чтобы успокоить страсти, Дарник приказал вдовице и в самом деле провести ночь в голой степи, сам при этом подчеркнуто остался ночевать в своем шатре. Разумеется, такое решение было не совсем безупречно по отношению к наложнице, но что поделаешь, князю не всегда приходится быть достойным полюбовником.

На следующий день о происшествии с Твердятой было напрочь забыто: потерял кисть руки – ну и потерял, все же не две руки и не голову, теперь с одной рукой ему самое время в писари перейти.

Корней недоумевал:

– Так ты что, любому вот так можешь руку отсечь и никто тебе и полслова не скажет?!

Дарник отмалчивался, сказать ему было нечего. Никогда ни с кем он не соперничал из-за женщин: даже в отрочестве, когда бежецкие подростки на Сизом Лугу отчаянно дрались из-за той или иной девчонки, он как-то ухитрился всего этого избежать, и вот теперь, уже в зрелые годы, сподобился. Самое главное, что никакого удовлетворения от своего «подвига» он не испытывал, напротив, весьма стыдился, что не сумел выкрутиться из этой мальчишеской западни каким-либо более разумным образом. Да и сама Видана стала ему отныне еще более отвратна как причина собственной промашки. Хорошенько подумав, он, впрочем, понял, что новым мальчишеством будет показывать ей это свое отчуждение, и, преодолевая себя, продолжал бегать к ней в ночную степь на «случку», по-другому он это уже про себя и не называл. Лишь с каждым новым свиданием давая ей понять о своем крепнущем охлаждении.