Морской лев

Запись датирована 24 июня 1990 года

Все это время, пока сознание Захарова воспроизводило отрывочную спираль ушедшего времени, он сидел, неподвижно ковыряя взглядом перегородку, отделяющую пассажиров от пилотов вертолета. Наконец, когда картина воспоминаний была завершена последним мазком прощания с женой, Иван Алексеевич, осознав свое местонахождение, повернулся к своему спутнику. Леонид Сергеевич сидел напротив него и, не дождавшись ответа на свое приветствие, решил покамест не возобновлять разговор, заметив на лице своего попутчика вуаль некоего расстройства после пробуждения.

– До острова еще далеко? – спросил Захаров.

Канарейкин, давно ожидавший, когда представится случай возобновить разговор, в котором он надеялся поближе познакомиться с Захаровым, тут же подскочил с кресла и подошел к нему. Разительный запах тройного одеколона вонзился в нос Захарова. Тыча толстым пальцем в мутное стекло, Канарейкин ответил:

– Да почти приехали, в-о-о-н там, вдали, видите?

– Ага.

Захаров повернулся, и действительно, среди волн Берингова моря едва заметно выглядывало зернышко суши. Канарейкин, уже не дождавшись очередного вопроса со стороны Захарова, во избежание разрушения еще хрупкого мостика диалога сам приступил к его укреплению.

– Как самочувствие?

– Да так… в общем, неплохо.

– А я вот, знаете, не могу спать ни в машине, ни в поезде, ни в самолете, ни тем более в таких условиях, – и он возвел руки кверху, словно готовясь выполнить молитвенный ритуал мусульман. – Не могу спать в стесненном положении, хоть ты тресни. При моих-то габаритах нужно что-то побольше, а эти кресла совсем для меня не годятся, – похлопывая себя по бокам, с улыбкой произнес Канарейкин и снова уселся в кресло, закрыв его полностью своей тучной фигурой. Захаров рассмеялся.

– Да, – улыбаясь, сказал Захаров, – наверное, и на армейских кроватях вам тоже уснуть нелегко.

– И не только на кроватях, – у меня трудности еще и с одеждой. Я всю форму на заказ шил. С кроватями-то я только на острове столкнулся. До этого-то я при штабах служил, так что на квартире ночевал, а там у меня все под мой размер было устроено. А здесь-то, – указывая толстым, как бревно, пальцем в сторону окошка, – пока из двух одну не сварили, я не мог как следует и выспаться. Сами посудите, ведь как получается: если человек испытывает какую-то неустроенность, он и работу свою будет выполнять не с полной отдачей. Вы меня понимаете? (Захаров кивнул в ответ.) Ведь что получается: сегодня я плохо выспался, завтра, выходя из своего кабинета, стукнулся о дверной проем, потом сел на стул, на котором чувствую себя посаженным на кол. И вот в течение-то всего дня колют человека, как иголки, разные там неприятности и не дают ему сосредоточиться на выполнении своей работы. И что из этого получится, а? То-то, ничего. Вот ведь в чем закавыка, понимаете?

Рассуждения Канарейкина забавляли Захарова, привыкшего, наоборот, приспосабливаться к уже создавшимся условиям.

– Да, а похудеть не пробовали? – спросил Захаров.

– Ой, – махнув расстроено рукой, произнес Канарейкин, – сколько раз брался, а как понервничаю, так начинаю есть без остановки, и все похудание на нет. Неуемный аппетит, проклятый, всегда подводит. Наверное, я слаб в порывах, – горестно сказал Канарейкин. Захаров, с любопытством слушая, разглядывал Канарейкина, словно огромного хомяка, вылезшего из норы в весеннюю пору.

Среди ржаных колосков солнечного отлива колхозного поля средней полосы России вырыл себе норку хомяк обыкновенный. Уже из округи на крыльях перелетных птиц стремительно уносилось лето, а робкий желтый дождь, предвестник смены цвета природы, уже пролил свои первые капли. Задолго до внешних его проявлений маленький зверек почувствовал запах перемен. Он уже давно готовился к белой спячке, заготавливая провиант.