Морской волк

Его левая рука медленно, с трудом царапала по бумаге, и разобрать его каракули было нелегко. Они напоминали ответы духов, которые преподносят вам на спиритических сеансах, где вы платите доллар за вход.

«Но я еще здесь, я еще весь здесь», - все медленнее и неразборчивее выводила его рука.

Карандаш выпал у него из пальцев, и пришлось вложить его снова.

«Когда боли нет, я наслаждаюсь тишиной и покоем. Никогда еще мои мысли не были так ясны. Я могу размышлять о жизни и смерти, как йог».

- И о бессмертии? - громко спросила Мод, наклоняясь к его уху.

Три раза он безуспешно пытался нацарапать что-то, но карандаш вываливался из его руки. Напрасно пробовали мы вложить его обратно, - пальцы уже не могли удержать карандаша. Тогда Мод сама прижала его пальцы к карандашу и держала так, пока его рука медленно, столь медленно, что на каждую букву уходила минута, вывела крупными буквами: «Ч-У-Ш-Ь».

Это было последнее слово Волка Ларсена, оставшегося неисправимым скептиком до конца дней своих. «Чушь!» Пальцы перестали двигаться. Тело чуть дрогнуло и замерло. Мод выпустила его руку, отчего пальцы его слегка разжались и карандаш выпал.

- Вы слышите меня? - крикнул я, взяв его за руку и ожидая утвердительного нажима пальцев. Но они не двигались. Рука была мертва.

- Он пошевелил губами, - сказала Мод.

Я повторил вопрос. Губы шевельнулись снова. Мод коснулась их кончиками пальцев, и я еще раз повторил вопрос.

- «Да», - объявила Мод.

Мы вопросительно посмотрели друг на друга.

- Какая от этого польза? - пробормотал я. - Что мы можем сказать ему?

- О, спросите его…

Она остановилась в нерешительности.

- Спросите его о чем-нибудь, на что он должен ответить «нет», - подсказал я. - Тогда мы будем знать наверняка.

- Вы хотите есть? - крикнула она.

Губы шевельнулись, и Мод объявила:

- «Да».

- Хотите мяса? - спросила она затем.

- «Нет», - прочла она по его губам.

- А бульона?

- Да, он хочет бульона, - тихо сказала она, подняв на меня глаза. - Пока у него сохраняется слух, мы можем общаться с ним. А потом…

Она посмотрела на меня каким-то странным взглядом. Губы у нее задрожали, и на глазах навернулись слезы. Она вдруг покачнулась, и я едва успел подхватить ее.

- О Хэмфри! - воскликнула она. - Когда все это кончится? Я так измучена, так измучена!

Она уткнулась лицом мне в плечо, рыдания сотрясали ее тело. Она была как перышко в моих объятиях, такая тоненькая, хрупкая. «Нервы не выдержали, - подумал я. - А что я буду делать без ее помощи?»

Но я успокаивал и ободрял ее, пока она мужественным усилием воли не взяла себя в руки; крепость ее духа была под стать ее физической выносливости.

- Как мне только не совестно! - сказала она. И через минуту добавила с лукавой улыбкой, которую я так обожал: - Но я ведь всего-навсего малышка!

Услышав это слово, я вздрогнул, как от электрического тока. Ведь это было то дорогое мне, заветное слово, которым выражал я втайне мою нежность и любовь к ней.

- Почему вы назвали себя так? - взволнованно вырвалось у меня. Она взглянула на меня с удивлением.

- Как «так»? - спросила она.

- «Малышка».

- А вы не называли меня так?

- Да, - ответил я. - Называл про себя. Это мое собственное словечко.

- Значит, вы разговаривали во сне, - улыбнулась она.

И снова я уловил в ее глазах этот теплый, трепетный огонек. О, знаю, что мои глаза говорили в эту минуту красноречивее всяких слов. Меня неудержимо влекло к ней. Помимо воли я склонился к ней, как дерево под ветром. Как близки были мы в эту минуту! Но она тряхнула головой, словно отгоняя какую-то мысль или грезу, и сказала:

- Я помню это слово с тех пор, как помню себя. Так мой отец называл мою маму.

- Все равно оно мое, - упрямо повторил я.

- Вы, может быть, тоже называли так свою маму?

- Нет, - сказал я; и больше она не задавала вопросов, но я готов был поклясться, что в ее глазах, когда она смотрела на меня, вспыхивали насмешливые и задорные искорки.

После того как фок-мачта стала на свое место, работа наша быстро пошла на лад. Я сам удивился тому, как легко и просто удалось нам установить грот-мачту в степс. Мы сделали это при помощи подъемной стрелы, укрепленной на фок-мачте. Еще через несколько дней все штаги и ванты были на месте и обтянуты. Для команды из двух человек топселя представляют только лишнюю обузу и даже опасность, и поэтому я уложил стеньги на палубу и крепко принайтовил их.

Еще два дня провозились мы с парусами. Их было всего три: кливер, фок и грот. Залатанные, укороченные, неправильной формы, они казались уродливым убранством на такой стройной шхуне, как «Призрак».

- Но они будут служить! - радостно воскликнула Мод.

- Мы заставим их служить нам и доверим им свою жизнь!