Морской волк. Бог его отцов

— Что ваш спор не стоит выеденного яйца, — сказал я. — Душа человека — это его желания. Или, вернее, совокупность его желаний. Поэтому вы оба неправы. Вы придаете значение только желаниям, не считаясь с душой. А мисс Брюстер придает значение только душе, не считаясь с желаниями. А между тем, в сущности, душа и желания — одно и то же. Однако, — продолжал я, — мисс Брюстер права, утверждая, что соблазн остается соблазном независимо от того, поддался ли ему человек или победил его. Огонь раздувается ветром, пока не начинает бушевать грозным пламенем. Желание подобно огню. Оно, как ветром, раздувается созерцанием желаемых предметов. Тут и зарождается соблазн. Он — тот ветер, который раздувает желание, пока оно не завладеет человеком. Иногда он для этого недостаточно силен, но если он хоть сколько-нибудь усилил желание, его уже можно назвать соблазном. И, как вы говорите, он может толкать и на добро, и на зло.

Садясь за стол, я был очень доволен собой. Мои слова звучали весьма решительно. По крайней мере, они положили конец спору.

Вольф Ларсен был необычайно разговорчив. Такого желания говорить я еще никогда не замечал в нем. Казалось, скопившаяся в нем энергия ищет выхода. Через минуту он уже затеял спор о любви. Как всегда, он отстаивал материалистическую точку зрения, а Мод — идеалистическую. Что касается меня, то я лишь изредка вставлял несколько слов, вообще же не принимал участия в этом разговоре.

Вольф Ларсен говорил блестяще, но Мод не уступала ему в остроумии, и на некоторое время я даже потерял нить разговора, любуясь ее лицом. Оно редко покрывалось румянцем, но сегодня порозовело и оживилось. Спор, видимо, доставлял ей большое удовольствие, а Вольф Ларсен прямо упивался им.

Не помню почему — я в это время отвлекся созерцанием выбившегося из прически каштанового локона Мод — он привел слова Изольды, обращенные к Тентажилю:

Среди всех жен я взыскана судьбой.
Так согрешить, как я, им не дано,
И грех прекрасен мой.

Как раньше он сумел приписать пессимизм Омару, так и теперь он прочел восторг и ликование в строчках Суинберна. Читал он стихи правильно и хорошо. Не успел он умолкнуть, как Луи просунул свою голову в люк и шепнул нам:

— Тише, тише! Впереди пароход, виден левый бортовой огонь!

Вольф Ларсен выскочил на палубу так проворно, что, когда мы присоединились к нему, он уже успел закрыть люк кубрика и спешил проделать то же с люком, ведущим на бак. Туман не исчез, он только поднялся, застилая звезды и увеличивая ночной мрак. Перед нами я увидел яркий красный огонь и другой, белый, и услышал мерный стук пароходной машины. Несомненно, это была «Македония».

Вольф Ларсен вернулся к нам, и мы остановились молчаливой группой, наблюдая за быстро скользившими мимо нас огнями.

— Хорошо, что у него нет прожектора, — сказал Вольф Ларсен.

— А что, если бы я вдруг крикнул? — шепотом спросил я.

— Все пропало бы, — ответил он. — Но вы не подумали о том, что произошло бы прежде всего?

В тот же миг он своими руками гориллы схватил меня за горло и едва заметным движением мускулов дал мне понять, что ему ничего не стоит свернуть мне шею. Но тотчас же выпустил меня, и мы снова начали смотреть на огни «Македонии».

— А что, если бы крикнула я? — спросила Мод.

— Я слишком люблю вас, чтобы причинить вам вред, — сказал он мягко и с такой нежностью в голосе, что я содрогнулся. — Но все же не делайте этого, а то я в тот же миг сверну шею мистеру ван Вейдену.

— В таком случае я разрешаю ей крикнуть, — вызывающе сказал я.

— Едва ли вы серьезно захотите пожертвовать собой, — усмехнулся Вольф Ларсен.

Больше мы не разговаривали, но мы уже настолько привыкли друг к другу, что молчание не тяготило нас. Когда красный и белый огни исчезли, мы вернулись в каюту доканчивать прерванный ужин.

Они снова принялись за стихи, и Мод прочла «Impenitentia Ultima» Даусона. Она читала великолепно, но я следил не за ней, а за Вольфом Ларсеном. Меня поразил его взгляд, устремленный на Мод. Он был так увлечен, что бессознательно шевелил губами, беззвучно повторяя за нею слова. Он прервал ее, когда она прочла:

Когда скроется солнце, пусть сияют мне ее очи,
И голоса милого скрипки пусть поют в последний мой час.

— В вашем голосе поют скрипки, — смело сказал он, и глаза его сверкнули золотом.

Я был в восторге от ее самообладания. Она без запинки прочла последнюю строку, а затем направила разговор в более безопасное русло. Я сидел, как в дурмане. Пьяный разгул кубрика доносился к нам сквозь переборку, а человек, которого я боялся, и женщина, которую я любил, все говорили и говорили. Никто не убирал со стола. Матрос, заменявший Мэгриджа, очевидно, присоединился к своим товарищам на баке.