Морской волк. Стирка в морской воде

Я уверенно прошёл паспортный и таможенный контроли — не зря минувшей ночью стайка улыбчивых участливых голландцев водила меня за руку битый час в огромном, как целый город, амстердамском аэропорту. Следуя за остальными пассажирами, я миновал небольшой вестибюль и вышел наружу.

* * *

Петрович говорил, что меня должны встретить. Какой-то то ли доносчик, то ли перебежчик, как-то он у них интересно называется. Но на выходе, кроме суетливых таксистов, за версту отдающих фундаментализмом, и одинокого демонстранта с плакатиком никого не было.

Я остановился, поставил чемодан, закурил.

Демонстрант посмотрел на мою сигарету голодным взглядом и двинулся ко мне. Я с лёгкой досадой сунул руку в карман, достал упакованное в целлофан пирожное, оставшееся от воздушного обеда, и подал его вместе с сигаретой аборигену.

Он почтительно принял дары и сунул мне под нос свой плакатик, на котором жирными чёрными буквами было написано. «Streltsov».

Пока я, с удивлением исследовал надпись, он смел пирожное, закурил и представился:

— Эджент.

Агент, вспомнил я, вот как обозначил его Петрович, и на всякий случай уточнил:

— Джеймсу Бонду не родственник?

Он охотно и заразительно засмеялся. Отсмеявшись, протянул руку:

— Махмуд Мохаммад аль Махмуд.

Я улыбнулся и тоже протянул руку.

— Виктор Стрельцов… Да, старик, не долго же твой папа чесал тюбетейку, когда придумывал тебе название.

Он хлопнул меня по плечу, залопотал и повёл к старенькой «тойоте», приткнувшейся в двадцати метрах от выхода.

Усевшись за руль, агент почесался спиной о спинку кресла, поскрёб себе грудь, живот и всё остальное, а по завершении ритуала включил зажигание и ткнул коротким пальцем в кнопку магнитофона. Кабину наполнил мягкий шум мотора и удивительно мелодичный, пронизанный тоской женский голос.

— О'кей, Виктор Стрелтсов?

— О'кей, трижды Махмуд.

Мы поехали.

Голос наливался слезами, распухал еле сдерживаемыми рыданиями и замирал в покорной безысходности. Это была, наверное, очень молодая и красивая девушка, которую разлучили с любимым и увезли в чужие края.

Махмуду песня нравилась. Он покачивал головой и старательно подпевал.

А азиатская девушка страдала. И это неудивительно, если внимательно посмотреть по сторонам.

Какого черта я вообще здесь делаю?!! Почему, вместо того, чтобы поехать с Наташей совсем в другую сторону, я оказался в мире гаремов, паранджей и пыльных лукавых моджахедов? Что я раскопаю на этом пароходе, если даже после погружения не могу отличить кортик от клотика и из всех премудростей и тонкостей Морского Дела умею только квасить, да и то не все подряд?

Надо же так вляпаться! Р-р-р-ро-мантика…

«А-а-ай, баран, аи, баран, баран, баран…» — нежно упрекала кого-то певица. Или как-то очень похоже.

Махмуд о чем-то меня спросил. Причем спросил, видимо, давно, потому что уже пару перекрестков проехал молча и не отрывая от меня выжидающего взгляда.

Мы мчались в очень плотном потоке по городу, отвергающему правила движения, как нечто чужеродное, и я поспешил вернуть внимание водителя к дороге.

— О'кей, о'кей, Махмуд ибн Махмуд!

Он кивнул, улыбнулся, но по-прежнему смотрел на меня. Я ткнул пальцем в лобовое стекло и напомнил:

— Карачи!

— Карачи, Карачи, — охотно согласился Махмуд, бросил руль и, размахивая руками, стал рассказывать мне про Карачи.

* * *

Стараниями российских косметологов «Дядя Теймур» помолодел, посветлел и смотрелся игрушечкой. И только вблизи, когда «тойота», развернувшись в десяти сантиметрах от края причала, стала у трапа, я заметил выпирающие из-под краски швы многочисленных пластических операций.

Я вышел, оглядел уходящий ввысь борт и снова, как и в Бич-отеле, почувствовал в ушах шуршащий накат далекого прибоя.

Мы поднялись наверх и прошли к капитану. Махмуд передал мои документы, хлопнул меня по плечу на прощание и убежденно сказал:

— Вэри гуд симэн! Вэри гуд спикин инглиш!

Это было последнее, что я услышал о себе хорошее…

Часть вторая

1

— Мудак! Мудак!!! Майна! Майна, мудак! Майна — это вниз, мудак! Ну и мудак…

Я сидел в кабине крана, а в полутора метрах от меня угрожающим маятником раскачивалась большая пачка кое-как застропленных бамбуковых матов. Маты описывали в воздухе сплющенную восьмерку, ощетинившуюся острыми как бритвы щепками, и неотвратимо приближались к открытой кабине. Я совершенно ошалел от криков, дёрганья рукояток и собственной беспомощности, поэтому уже ничего не делал, только наблюдал за медленно увеличивающейся амплитудой.

Это вовсе не означает, что я действительно мудак. Я и сам знаю, что майна — это вниз, а не поперёк. Но, как только я пытался давать эту проклятую майну, амплитуда начинала быстро возрастать, а резко сбросить груз на голову орущего боцмана не позволяла одна-единственная рабочая скорость старенького крана. Конечно, я что-то сделал не так, когда переносил все это с борта на борт, оттого оно и раскачалось. Ну а чего орать-то — может быть, я раньше на кранах не сидел, а работал только на грузовых стрелах.