Мощи

— С брюхом сидела… Брюхатая… Больна, как же… Целую весну таскалась на кладбище, как кошка блудливая… Умолила меня, уплакала, — по слабости к ней снизошла… Все они одинаковые, а эта особенно… а злющая… непокорная… Намучилась я с нею, так намучилась!.. К этой весне и делать ничего не хотела… Как барыня… Ходи за ней… а грязи-то было что… грязи… а греха… Господи, сколько муки-то я приняла с нею, греха-то… самой во всю жизнь не покаяться из-за греха…

С горечью игуменья слушала, опустив голову, ничего не сказала Евдокии, велела только сейчас же прислать к ней Калябину.

А в Дуньке клокотало от злобы все, простить себе не могла, что и грех-то ее покрыла, и сама согрешила с ней в непотребстве блудном, а все оттого, что на Афоньку была Ариша похожа, тянуло Дуньку к ней.

От игуменьи к келии бежала, приговаривала:

— Я ж тебе покажу, стерва… Соблазнила меня… Вдову. Как же, Калябина?!. Я ж тебе покажу Калябина!.. будешь помнить… Калябина! А?! Калябина!

Дверь распахнулась, хлопнула и взвизгнула от злобы. Первое слово вырвалось — Калябина:

— Так ты Калябина?!. А?!. Калябина! Ах ты, стерва блудливая!..

Из-за пялец испуганная вскочила Ариша и от испуга чуть слышно ответила:

— Калябина, матушка… Калябина, Ариша…

— Она еще отвечать мне смеет?!. Ах ты, дрянь этакая!.. Говори, у тебя есть брат Афанасий, Афонька?.. Брат он тебе?!. Что ж ты молчишь?!. Подослал, может, тебя, подослал ко мне?.. Жизнь мою погубить хотели, вдвоем теперь?!. Так, что ли?.. Ну?!.

— Был у меня брат… Афоничка… ушел мальчиком богу молиться пешком и не вернулся больше… Маленькая я была…

— Богу молиться ушел?!. Куда? Говори — куда?!. Афоничка, говоришь?!. Ах ты, дрянь, потаскуха этакая!.. Афоничка?!. Где ж он теперь, твой Афоничка? Говори, где?..

— Не вернулся он больше… Не знаю, где.

— Не знаешь… брешешь, стерва! Знаешь да молчишь только… Говори, где он?!.

— Перед богом, не знаю где…

— Говори. Где он? Ну! Говори, стерва!..

Растерянная стояла Ариша перед Дунькой, ничего не могла понять, не знала, что ответить Евдокии. А она глазами впилась в нее и, приседая как-то, медленно, шаг за шагом, подошла к ней и — когда не ответила ей ничего послушница — подпрыгнула, дико взвизгнула и сперва ее по щекам ладонями, а потом не помня себя по лицу, по голове, по груди кулаками била, приговаривая с выкриками, что Афонька затем и к ней пришел, чтобы мучать, а когда она ушла от него, так он сестру подослал. Казалось ей теперь так, что нарочно против ее жизни Афонька и тогда и теперь подстраивал — сперва с Марьей Карповной, а когда не стало ее — сестру подослал. И мыслям своим, и словам диким верила. Пригнулась Ариша, потом присела на пол, и руками лицо закрыла и боялась, чтоб только по лицу не била, по темени, ничего не поняла, и только чувствовала обиду горькую и за себя и за брата, о котором в первый раз услыхала от Евдокии. Слезы сами текли, от боли и от обиды незаслуженной и падали в ладони, закрывавшие лицо, смешивались с каплями крови и от ладони по руке к локтю стекали холодком медленным. И только, когда уже сил не стало у Дуньки — выкрикнула:

— Ступай к матери игуменье. Сейчас же велено прийти. А не пойдешь — через весь монастырь поведут со срамом. Лучше сама ступай. По заслугам получишь.

Тяжело поднялась Ариша с пола и ни о чем не думая, а чувствуя только обиду и боль — медленно передвигая ноги, избитая пошла к двери.

Дунька вскочила, подбежала к ней, за рукав дернула:

— Ты умойся хоть, стерва!..

Ариша опять подумала, что Евдокия еще будет бить ее, и опять инстинктивно присела на пол.

— Умойся, тебе говорю, слышишь?! Совсем одурела…

И так же тихо и медленно через монастырскую площадь в каменный корпус пошла к игуменье, долго у двери стояла, не решаясь войти, и только когда зачем-то игуменская послушница вышла и спросила ее, что ей нужно, сказала ей беспомощным голосом:

— Матушка игуменья прийти велела…

Вошла и, перекрестившись сперва, как полагается, опустилась на колени, закрыла лицо руками и заплакала.

Не крик над собой услыхала, а строгий и тихий голос женщины старой, видевшей мир и радости и печали и горе людское тяжкое, отчего и глаза светились уже прозрачной ясностью и добротой и голос стал тихим и ласковым. Примиряется человек к старости с жизнью прожитой и даже в детской наивности мудрым становится и может простить человеческие прегрешения, которые не смог человек побороть в себе от молодости своей, оттого, что живет он с землею одним дыханием, и когда она пробуждается от тепла, от солнца и гонит по полям и лесам ручьи бурные, то и человека волнует земное дыхание и в нем бурлит кровь ручьем ласковым, толчками в сердце бьет и пробуждает земную радость. Только старость, пережившая и радость земную и любовь смертную, с землей сливается и не чувствует больше ее дыхания, оттого, что приближается тело к земле, к земному тлению и нераздельно с землей дышит и познает мудрость вечную. И прощает человек непокорной молодости.

Ласковый голос над собой услышала:

— Согрешила ты?..

Руку ей положила на голову и в ответ услыхала, что плачет девушка.