Мощи

В тишину темную по топкому моху пошли, держал за руку, говорить стал:

— Феничка, я не ушел бы от вас, никогда б не ушел…

Испугалась Феничка, и не слов испугалась этих, а гулкого сердца стало ей страшно, и не думала, что жутко ей, а вся чувствовала, телом всем ощущала чувство пугающее…

Ягоды рвать стали, — на стеблях тонких крупные, спелые, духовитые…

На коленях Феничка рвала их и губы от темного сока красного горячей стали, окрасились широкой каймою влажною, — глядел на них Николай, и его губы жадно вздрагивали.

Вместе с нею собирать стал ягоду лесную, касался рукою пальцев, когда брала у него из руки зрелые.

Волнуясь, шептал, и шепот волновал Феничку, — чего-то ждала, услышать ждала особенное и волновалась вся.

— Феничка, так тяжело одному жить, ведь и мне счастья-то хочется.

— Скажите мне, вы сказать мне хотели что-то…

— Давайте сядем, — я расскажу вам, все расскажу Феничка…

Сел, близко к Феничке сел, обнял ее тихо, точно испугать боялся, и прижимать стал, — жутко и хорошо было Феничке, не оттолкнула даже, только один раз слабо откачнулась вся, а потом приникла вся, и сразу — голову ей запрокинул, в губы, пахнущие лесной земляникой губами впился и, не давая сказать ни одного слова, целовал долго, отрывался на миг, шептал одно только слово — люблю, и целовал жадно…

Не сама, а губы ответили, сами, как лепесток открылись поцелуем, — голова закружилась, и поплыла волна медленно, сердце падало, колотясь.

На мох повалил хрустнувший, и только инстинктивно еще ноги пытались противиться, становились тяжелыми, неподвижными. Суковатым коленом вдавил — раскрылися.

Слышала, как рвет полотно, и когда телом ее придушил — дышать стало нечем, сердце не чувствовало, и не то умолять она стала не трогать ее, пощадить, не то просить не мучать безысходностью жуткой, а скорее освободить ее от чувства этого, чтобы дышать можно было легко и свободно и шептала: «Коля, Коля!!!»

Вскрикнула, дернулась как-то, и томящая боль острая но такая странная, оттого что с болью радость проснулась в теле, какой никогда еще не было, всю охватило ее жаждою странной чего-то бесконечно жуткого, жутко-покорного.

Темно потом стало и тихо, и чувствовала, как горячо и медленно по всем мускулам разливается кровь струйками облегченности, и воздух стал свежим, радующим и не сдавливало больше затылка острой тяжестью.

Потом только, когда успокоилось тело, и мысль стала ясною — поняла, что случилось страшное, после которого все дороги потеряны.

— Что ты сделал со мной, Коля!

— Хочу, чтоб женой мне была.

— Ты монах, Коля!

— Не монах я, а послушник…

— Как же маме скажу я!

— Ни о чем говорить не нужно.

— Коля, но ведь от того же дети бывают?

О детях сказала, и мысль у него закопошилась назойливая и упорная, — будет ребенок, тогда все равно отдадут за него, тогда уж не уйдет, никуда не уйдет, и захотелось, чтоб был он непременно, теперь же…

— Феничка, не бойся, ничего не будет, не бойся, — я знаю.

— А если мама узнает?

— Ничего не узнает, — никто не узнает.

— А сказать-то хотел ты мне про себя, — расскажи Коля, теперь ведь все мне сказать можно — и я ведь люблю, никогда не любила еще, и теперь вот люблю.

— Ничего со мной, Феничка, и не бывало, а люблю я тебя, еще с прошлого года, как в лесу мы гуляли, того самого времени и позабыть не могу я тебя, целую зиму ждал да гадал — приедешь на лето, ай нет.

— Ждал меня, да?

— Как еще ждал, Феничка, знала б ты только.

— И всегда любить будешь?

— До самого гроба, и детей, если будут, любить буду.

До жестокости хотелось, чтоб был, теперь же, с этот дня был, — и опять целовать стал Феню, пока опять не забилось у ней безысходностью сердце и пока опять я стало хватать воздуха и опять чувствовала и теплоту, и легкость и не ослабело утомленное тело и снова, и снова, пока не обессилела вся, и еле встала с потеплевшего моха, когда стало совсем темно в лесу от смолистых сумерек…

Ровно и сильно взмахами поднимал и опускал широкие весла, и смотрел в глаза Феничке, точно спрашивал — будет он, теперь будет?

Причалил к берегу, лодку глубоко врезав в землю илистую.

Вывел из лодки, обнял за плечи и повел по траве влажной, и шептал о том, как хорошо будет им, лишь бы только любила его.

Еле двигалась Феничка — и хорошо было слушать голос бархатный, заволакивающий, и домой идти было страшно: а вдруг как узнают, тогда и счастью конец, и весь век без любви мучиться. И не верилось, что не сбудется, казалось, что как в романах читанных конец будет хороший, даже жестокою быть не хотелось, — это с Никодимом только такою была. Вспомнился Никодим, а почувствовала, что за плечи держит любимый ее, и пропал, потух, потускнел Никодим, будто и не было никогда, даже страшно стало — а вдруг разлюбит ее Николай?

Довел до комнаты — Марья Карповна не вернулась еще.

Поцеловал на прощанье и позвал шепотом:

— Завтра приходи, Феничка, после трапезы в пустыньку, — смотри приходи, ждать буду.

Зашел по дороге к лавочнику, взял две бутылки казенной, спрятал в карманы подрясника, прошмыгнул в ворота и заперся в своей клетушке — дожидать Мишку.