Мощи

Мобилизация была неожиданной. Дракин хватался за голову, глаза его стали еще непроницаемей. Часть рабочих была призвана, как запасные, новые понизили производство. Кирилл Кириллович ездил в Петербург, хлопотал у губернатора, но спасти от мобилизации и призывов рабочих не мог, только квалифицированная часть была оставлена работающею на оборону. С каждым призывом сокращалась доставка пеньки, коноплянники засевали под хлеб, хлебные клинья пустовали. И с каждым призывом с фабрики уходили рабочие и из лаборатории Никодима и его группы.

От Зины пришло после объявления войны письмо — короткое и горячее:

«Милый, работаю сестрой. Сколько страдания! И наши с вами — ничто перед этими. Но вы мне еще стали ближе, — только много, много пишите мне, ваши письма силу дают. Я вас всегда чувствую. Живу точно в келье — госпиталь в монастырской гостинице, а кругом лес: сосна, ель, — белые стены и купола. Только колокольный звон раздражает душу — смерть кличет».

Через несколько месяцев снова письмо:

«Милый, где бы вы ни были — пишите мне. Я знаю, что ваша буду. Все, что во мне — ваше, ваше все, что мое. Я люблю всех людей, но больно, когда они хотят от меня того, что никому не отдам кроме вас — доктор теперь оставил меня в покое, но монахи — смешно и противно. Видела мощи — снятся теперь во сне, — голый скелет с нашитыми белыми черепами на черной мантии, и когда он распахивает ее — скалит зубы и показывает костяк, — это сон, а наяву, — может быть грех, — но противно смотреть. И представьте, милый, около него у лампад стоит богоподобный монах, он помогает мне, но это больной человек — фанатик, больно смотреть на него, в нем какая-то огненная непорочность и чистота. Если бы этот человек мог быть живым — силою воли он покорил бы людей, — Евтихий, а учитель его — Поликарп, — черный, большой, высокий, мрачный, — острый как нож, я его боюсь, это — дьявол».

И перед самым его призывом — короткое, и потом долгое молчание.

«Раненым готова себя отдать, от монахов — бежать, бежать… Милый, без писем с ума бы сошла, — пишите, милый».

По вечерам встречался с Дракиным, говорил ему:

— Кирилл Кириллович, вы знаете, как у меня сердце забилось, когда в июле к нам слухи дошли, что рабочие в Петербурге вышли на улицу, я тогда хотел бежать ночью от вас, а наутро — мобилизация, — как обухом, и все потухло, но теперь я знаю, что скоро — надо готовым быть, если и у нас за хлебом очереди — это конец, конец.

Зине писал два-три раза в неделю, все, что думал и делал; постепенно гнетущее чувство того, что жил с Фенею, — исчезало — захватила жизнь. Писал между строк — поймет или нет, но писать обо всем нужно и главное о войне, что эта война пересоздаст не только Россию, но и все человечество, очистив кровью. А когда писал — думал, поражение ваше — свобода, и чем бессильнее мы на фронте — тем сильнее внутри, тем больше нас, тем больше к нам придет новых людей.

Кирилл Кириллович изредка бросал:

— Мы не выдержим напряжения!

— Ведь это же революция!

— И уничтожение.

— Вы хотите сказать — разрушение…

— Хуже чем разрушение, — разрушает нас война, а революция уничтожит, камня на камне не оставит в стране, и нечеловеческие будут нужны силы строить все заново.

— Они придут с революцией и оттуда, откуда никто не ждет…

Фабрика почти стала — прекратился подвоз пеньки из соседних губернии, — недохват вагонов и центральная магистраль для войск. Станки износились, многие стояли без частей, англичанин ушел.

— Меня мои деньги спасут…

— А если революция?..

— Мою идею…

— Но революция неизбежна!

— Чем раньше, тем безболезненней…

— Истощение в войне наша сила…

Мобилизовали и через месяц отправили, как бывшего студента, в училище.

Перед отъездом зашел к Дракину, встретил костылявшего на Пеньи рабочего в солдатской шинели…

— Никодим Александрович…

— Игнат?!

— Он самый, товарищ… Тоже воевать будете?..

— В училище завтра еду.

— Работали?

— А вы?!

— Под полевой хотели отдать, да ранили вот.

— А как ты, Игнат, думаешь, — скоро?

— Не знаю, Никодим Александрович, — перетянут — не выдержит шина, тогда…