Мощи

Николка встал с кресла и, сверкнув глазами, обратился к Памвле и Досифею, говоря о милости и милосердии, а так как правда восторжествовала и клеветавшие и помимо того наказаны, то он епитимию накладывать не будет, а чтобы раскаяние их было истинным, никто бы им не мешал молитву творить, то он поселяет их в скиту — в тишине и вдали от общения с миром и запрещает им выходить за скитские ворота двенадцать месяцев. Потом — взглянул на Иону — докончил:

— И ты, отец гостиник, разделишь с ними в скиту молитву, а на твое место, временно, пока рясофор не примет — будет Мисаил, послушник.

И неожиданно — как всегда и везде — вбежал Васька, взлохмаченный, без скуфейки, плачущий. Скорее это не плач даже был, а глухой, придушенный вой, что-то похожее на скулящего пса или волка. Блаженный вбежал, взглянул на собравшихся и бросился на колени. Николка испугался, думал, что Васька опять начнет свои выкрики про Феничку, и, шагнув к нему вперед, не давая ему говорить, начал ласково спрашивать, одновременно объясняя Воздвиженскому жизнь и болезнь блаженного:

— Что тебе, Васенька, что?

Не говорил, а мычал сквозь слезы:

— Спаси, сохрани, помилуй…

— Ну что? — чего ты?

— Бьет меня, бьет… меня мучает бес, бес мучает, а он поленом меня, поленом…

— Досифей?..

— Ночью меня, ночью… Связанного…

Лицо Васьки дергалось, по щекам текли тяжелые капли, он их утирал кулаками и размазывал.

— Отпусти меня, отпусти, Николушка…

— Куда отпустить?

— К старцу моему отпусти, к Акакию… Старец любил меня, утешал… Отпусти, Николушка! Я ему поклонюсь, до земли поклонюсь, Николушка, — отпусти к нему.

— Ступай, Васенька!

Васька вскочил и, озираясь на Досифея, точно боясь, что горбатый старик его остановит и свяжет, выбежал из покоев игуменских и бежал до скита не оглядываясь.

С Воздвиженского, при виде слез блаженного, при виде измученного и больного, в эту минуту почти сумасшедшего — сошел обеденный хмель, глаза налились кровью, и он, почти озверев, закричал на Досифея, Иону и Памвлу, задыхаясь от волнения. И это даже не был крик, а скорее рычание зверя гневного:

— В скиту запереть! На всю жизнь! Из кельи чтоб никуда, никуда из кельи! Запереть их, запереть!

Кричать уже не хватило сил и воздуху — упал, задыхаясь, на кресло.

Паисий замахал руками монахам и зашептал сурово:

— Слышали, что ли?! В скит идите, идите в скит!

Горбун, не проронив ни звука, шаркая сапогами, вышел не поклонившись, а за ним — Иона с Памвлою, опустив головы.

У Воздвиженского стучали об стакан зубы, но и после воды он долго не мог еще прийти в себя от волнения и отдышаться.

III

На хутор Николка приходил затемно, — в скуфейке, в темном подряснике, пронизанный осенним ветром и мелким дождем, засекавшим лицо. Садился на скамью у стола, клал на него тяжелые руки, взглядывал на Аришу и не знал, что говорить, что делать — пугала его колыбель под белым пологом, плач ребенка и страшно было смотреть на нянчившую мать — Аришу. Озорной, уверенный в своей красоте — брал и не думал, что дальше, — знал, что никто не придет спрашивать с инока. Когда и Ариша еще была полна радостью и не плакал беспомощно кто-то в люльке, жил тем же чувством свободы — никто не узнает, никто не спросит и еще слаще — не нужно ждать, караулить, прятаться в чащу — спокойно бери, покоряя ласкою, — не думалось даже, что после будет. Даже в тот вечер, когда встретил ее в лесу и передал деньги — ему для него, для его жизни, — он, этот надоедливо плачущий сосунок, тоже еще был далек, и издали Николка гордился им перед самим собою, а когда понял, что у него, у монаха, у игумена Гервасия жизнь связана — испугался, и ребенок стал для него врагом. В первый момент почувствовал в нем врага неожиданно, — он прервал его радость и ласку с Аришею, закричал, когда сердце в нем падало от горячей близости, — крик ребенка прервал напряжение, Ариша рванулась, подбежала к плачущему, а у него сразу сердце качнулось досадою; знал, что не она виновата в прерванном и не плачущий, а досада перешла в озлобление. Вскочил, поспешно оделся и выбежал в лес, в темноту, и спотыкаясь вернулся в монастырь, в келью. Несколько дней потом не ходил на хутор, а когда тело начало душить жаждою — не выдержал, побежал к Арише.

Донос и ревизия отвлекли — некогда было ходить. Посрамив доносчиков, снова пошел на хутор, торжествуя своей победой. Казалось, что теперь ничто ему помешать не может, не было даже чувства озлобленности к плачущему существу, а вошел к Арише, увидал люльку — к горлу подступила досада. Растерялся и не знал, что говорить и делать, — злая жадность проснулась в нем.

Ариша чаем его напоила и, покорно поглядывая, сказала просящим голосом:

— Иди к себе, Коленька, — ему нездоровится, да и мне будет плохо.

И сразу озлобленность прилила к груди, — хлопнул дверью и опять ушел в монастырь. Несколько дней не ходил на хутор, а жадность мучила. Точно вор, от самого себя прячась, пошел к Арише. Вошел, взглянул на нее, — исхудавшее лицо на него взглянуло жалобно и покорно.

— Пришел ко мне?!. Да, пришел? Только не мучай меня, не мучай! Делай что хочешь — вся ведь твоя…