Московиада

— Что вы мне ужасно нравитесь. Я совершенно потерял голову из-за ваших самых красивых в мире ног… Допустите меня к ним, Люба…

— Боже, што вы, — она смеется, — мне это очень приятно слышать, Отта, но…

— Не нужно никаких «но», я вас прошу, Люба, — тепло выдыхаешь ее имя вместе с запахами кавээна.

— Што с вами, дорогой? Я никогда бы не подумала…

— А вы подумайте, Люба, Лю-бо, Любоф-фь…

Она опять как-то нервно смеется, ты слышишь даже некоторую взволнованную сухость в ее голосе, но в это время все обрывается. Три минуты, отведенные на связь, прошли.

Так. Одно ты выяснил точно. Встречаться с Кириллом ты должен был у него дома. Так что под «Детским миром» ты торчишь по какой-то другой причине. Но по какой, хотел бы ты знать? Пойти разве спросить у Дзержинского? У Железного Феликса. Нет, у Железного Зигфрида. У Конрада Клауса Эриха Дзержинского. Или у Райнера Анзельма Виллибальда Кирова? Или у Вольфганга Теодора Амадея Ленина? Он тут недалеко, под стеклом, живее всех живых.

Но вот что! Нужно постараться войти внутрь, пролезть через пасть этого чудовища и побывать там, у него в чреве. Может, там ты обо всем вспомнишь. Достаточно какого-нибудь небольшого нюанса, отдаленной ассоциации — и ты вспомнишь все: чего сюда приперся, зачем это все и какого хрена вообще ты существуешь на свете, пьяная тварь с незначительными склонностями к рифмованию. Так что — аванти, до пшоду и ко входу, расталкивай локтями всю эту примитивную полиэтническую толпу и продирайся в этот мир, этот жестокий, тесный, ненормальный, нервный, циничный детский мир! Ведь, может, именно тут, в этих залах, на этих этажах, в этих бессмысленных очередях ни за чем, наши дети утрачивают свое детство и перестают быть детьми. Выходят отсюда сформировавшимися дебилами, способными только к строительству коммунизма, или реального социализма, или каких-то подобных абсурдных занятий.

Первый этаж — это игрушки. Точнее, отсутствие игрушек. Из всего возможного ассортимента, из всего мира волшебных фантазий, из всего параллельного и сказочного поднебесья существует только складной бумажный голубь, которым забиты все отделы. Тысячи, сотни тысяч, миллионы складных голубей, упакованных в синие коробки. Все остальное раскупили еще до революции. И только бумажные голуби существуют для того, чтобы изобразить для иностранных разведчиков иллюзию наличия товара и игрушечного изобилия. Голубей производит некий танковый завод. Это сопутствующий товар. Отдельные утратившие веру посетители, махнув на все рукой, отваживаются и покупают. И счастливые советские дети, размазывая слезы недовольства по щекам, несут под мышками нелетающих бумажных голубей. Разочарования, и утраты, и скрежет зубовный. Но голубков на полках от этого не уменьшается.

И где у них тут туалет, а? Ужасно хочется слить воду. Периодически попадаются всякие абсурдные указатели типа «1-й Артиллеристский проезд», но тебя не занимают пушки, ты хочешь выстрелить из чего-то другого обычной теплой струей, чтобы легче сделалось на сердце, среди раздраженной и покорной толпы. Проходишь какие-то пустые отделы, потом секцию зубных щеток и грампластинок, переполненную бумажными голубями и вонючими гимнами всех союзных республик, изданными на фирме «Мелодия», и вот же — наконец!

Недвусмысленные двери с буквой «М». Нащупываешь в кармане двадцать копеек. Хотя если бы они пожелали сто рублей, ты не торговался бы ни секунды. Бабуся при входе нежно принимает твою монету. Московские бабуси умеют сочувствовать пьяницам. Они никогда не ругаются, не отчитывают, они принимают пьяниц как данность. Быть пьяным в Москве — все равно что иметь волосы довольно распространенного цвета. Разве же можно укорять человека за цвет его волос? Наверно, нельзя.

Проходишь в писсуар, обложенный старинным, может даже античным, кафелем, и невольно обращаешь внимание на респектабельно одетого седеющего гражданина, который просто стоит себе и курит. Худощавый южный тип лет шестидесяти, костюм сидит безукоризненно, галстук с блестящей брошкой, золотой зуб, смуглое лицо — какой-то азер, или ара, или цыган. Провожает тебя довольно липким взглядом. Что-то в последнее время слишком много гомиков развелось — чуют, наверное, перемены в законодательстве и все откровеннее проявляют свои оригинальные наклонности.

Сумку забрасываешь за плечо и начинаешь борьбу с «молнией» все еще окоченевшими от холодного дождя руками. В такую минуту главное быть спокойным и не принимать желаемое за действительное. Досадно было бы потерпеть поражение уже тут, у самой цели. Поэтому каждое твое движение подчеркнуто сосредоточенное, выверенное и самоуглубленное…

Все это продолжалось довольно долго, но на самом деле принесло тебе море удовольствия. Тянешь молнию и независимо проходишь мимо седеющего дяденьки с нетрадиционными привычками. Он пялится на тебя довольно нахально, да еще и усмехается уголками губ. Не на того напал, уважаемый! Тут бы со всеми бабами как-нибудь да сладить. Зря стараешься обольстить меня своим золотым зубом. Чао, старик!