Московляне

Тогда Гаша со свечой в руке отворила свою дверь.

Петр Замятнич остановился, нахмурился и, как ей почудилось, сильно смешался.

На нем была длинная дорожная одежда, из-под которой виднелись бронные ноговицы.

Он стал было сходить с лестницы, но на третьей или четвертой ступеньке остановился и, не глядя на Гашу, сказал:

— Не буди покамест мать. Как запрягут подводы, я за вами приду. Ей собраться недолго: тогда и разбудишь. А свой скарб помалу складывай.

С тем и ушел.

И больше не приходил.

IV

Гаша, оставшись теперь опять по-прежнему втроем с матерью и с сыном, сделалась свидетельницей того, как московская округа, Гашина вторая и истинная родина, вовлекалась все более в ту борьбу, которая возгорелась таким широким пламенем после князеубийства и пригасла еще не скоро, захватив несколько лет.

Боролись меньшие Юрьевичи, верные бодрым, мужеским притязаниям глядевшего вперед, умерщвленного брата, с никому не известными, вороватыми Ростиславичами, за которыми влачилась затхлая клажа отживших прадедовских преданий. Боролись молодшие, быстро мужавшие пригороды с древними, обомшалыми, отвековавшими свой век городами: на одной стороне был златоверхий Владимир-Клязьменский и живший с ним в едино сердце Залесский Переславль, на другой стороне — Ростов и Суздаль, которые, очутясь в стороне от новых дорог, проложенных еще умным князем Юрием, хирели час от часу. Боролись надутые спесью бояре и опузатевшие купцы с настойчивыми рукодельниками, с мизинными людьми, взращенными убитым Андреем. Боролось старое с молодым, отмирающее — с только что народившимся.

Победа всегда остается за молодостью, за жизнью.

На стороне молодости была и молодая Москва. На стороне жизни были и ее жители — московляне.

Но первая победа была и нелегка, и неполна. Силы старого боярства еще далеко не иссякли. Оно не соглашалось умирать.

Летнее солнышко, сверкнувшее однажды вечером с такой заманчивой приветливостью в лесном Неждановом окошке, померкло скоро.

Смердов, сирот, ждало впереди еще более полное и еще более жестокое закрепощение на долгие годы, на века.

Гаше было непонятно значение происходивших на Москве событий.

Ее робкий ум не прозревал будущего. Воспитавшись в одиночестве лесного затвора, она не умела отличать великое от малого.

Но она была молода, полна жизни и желания жить. Она была московлянка. И ее чувства, еще полные свежести, редко ее обманывали.

Когда на Москве появлялись новые люди — а их в ту смутную пору появлялось много, — Гаша никого из них не взвешивала на весах рассудка. Ни про одного из них она не могла бы сказать, хорош он или плох, почему хорош, почему плох. Но к одним ее влекло, от других отшатывало. И слепые оценки ее молодого сердца бывали подчас вернее, чем доводы самого прозорливого, опытного, старого ума.

А с людьми Гаше приходилось теперь общаться гораздо чаще и ближе, чем ранее.

Вышло как-то само собой, что все многосложное хозяйство богатой боярской вотчины перешло из рук матери в руки дочери. Между ними не было на этот счет никакого уговора. Гаша по необходимости взялась за непривычное и нежеланное дело, от которого Кучковна отошла совсем — молчаливо, но так решительно, что Гаша не смела обращаться к ней и за советами.

А материнский совет как был нужен!

Все прежние вотчинные власти сгинули. Маштака не было. Оружничий скрылся неизвестно куда сразу же после того, как донес боярину об убийстве Бахтеяра. Староста, узнав о мятеже и боясь холопьей мести, тоже сбежал, так и не воротившись в город со Сходни. А конюший погиб в общей свалке, когда стаскивали с коня посадника. Да, впрочем, если б даже эти четверо оставались на своих местах, их услугами все равно не пришлось бы теперь пользоваться.

Надо было все заводить сызнова, а главное — по-новому, потому что челядь хоть мало-помалу и опамятовалась, хоть волей-неволей посмирилась, хоть, толкаемая голодом, и вернулась почти вся на боярский двор, однако была уже не та, что до мятежа.

Гаша отклонила назойливые, но теперь, в новых условиях, вовсе непригодные советы посадницы, которую пришлось на время приютить в боярских хоромах, после того как ее выгнал из посадничьего дома новый посадник, присланный из Суздаля боярской дружиной.

Он въехал в Москву с двумя тиунами и с сильным конным отрядом вооруженных слуг, которых развел на постой по посадским дворам.

В народе пошли слухи о предстоявших судах и расправах, грозивших страшными вирами и продажами. Уж бывшего Бахтеярова вирника Нехорошка Картавого и кое-кого из биричей вызывали для допроса.

Гаша не могла заставить себя обратиться за советом и помощью к новому посаднику. Да и он всячески подчеркивал, что не намерен водиться с Замятничевым семейством. Он никогда и нигде не появлялся один, а всегда с охраной и своими очень высоко задранными бровями как бы давал понять, что ни в ком не нуждается, что все знает лучше всех, что всех видит насквозь и что нельзя его ничем ни удивить, ни испугать, ни переубедить, ни разжалобить.