Московщина

Получил он предельный срок: семь лет лагерей плюс пять лет ссылки, итого двенадцать. За что? Вот одно из обвинений. Когда-то, после ХХШ съезда, Сверстюк выступил на конференции для директоров школ, посвященной проблемам эстетического воспитания, куда он был официально приглашен. Даже большинство этих правоверных коммунистов встретили аплодисментами необычное выступление молодого человека. Он говорил о том, что эстетика – роскошь души, которая не может найти себе место в грязном помещении. Давайте сначала очистим от лжи собственные души! Откажемся от привычки лгать по поводу и без повода! Сказал он и о тех «замках Броуди», из которых выходят люди в наглухо застегнутых сталинках. Какая уж эстетика в такой непроветренной компании!

То, что после ХХШ съезда наградили аплодисментами, в свете следующего XXIVсъезда, выглядело уже настолько неуместным, что было вменено Сверстюку в преступление без учета «срока давности» и того, что закон не имеет обратной силы. В ходе разбора «обвинения» у судьи завязалась интересная дискуссия с подсудимым о формах отчуждения в социалистическом обществе.

– Что же это мы? – вдруг опомнился судья, – да об этом же можно говорить за чашкой чая, а не здесь!

Эта «чашка чая» обошлась Сверстюку в двенадцать лет…

Был и еще один «свидетель» – преподаватель математики Камянецкого пединститута Дудар. Этот провокатор КГБ приехал в Киев, напросился ночевать на квартиру к Сверстюку, составил черновик доноса (как сам признался на суде), и через длительное время обвинил Сверстюка в том, что тот говорил об арестах на Украине, о русификации, о пользе религиозного воспитания, о том, что Библия – Книга Книг… Обвинение даже пыталось приписать Сверстюку авторство крамольного стихотворения Шевченко: «Якби то ти, Богдане п'яний, тепер на Переяслав глянув».

Когда на очной ставке Сверстюк разоблачил провокатора, заявив, что никогда не стал бы всерьез общаться с такой швалью, Дудар начал отказываться от своих слов. И тогда страж закона, прокурор Погорелый, продиктовал следователю показания вместо «свидетеля»! Делалось это нагло, прямо при Сверстюке. Фамилии палачей тоже были характерные. Следователь – Чорный. Прокурор – Погорелый. Судья – Дышло.

Расправа свершилась. Главное, чего добивалось КГБ, это – выяснение вопроса: как же это мы в свое время упустили, дали расцвести, недоглядели, недодушили, недорезали?! Седая девяностолетняя крестьянка – мать Сверстюка – утратила уже шестерых сыновей. Их пожрал имперский Молох. Седьмой, последний – наполовину утрачен.

Основное, что поражало Сверстюка на следствии, – это атмосфера демонтажа личности. К нему, живому человеку, все относились уже, как к списанному оборудованию.

До сих пор от него требуют «раскаяния» как условия для немедленного освобождения.

Приезжают «авторитетные» делегации из Львова, приглашают на кабацком смешанном языке поговорить «по душам». Сверстюк отказывается отвечать по-русски. Бандитская морда собеседника выражает приятное удивление.

– О, по-русски?!

– Да, с конвоем я привык разговаривать только по-русски! – отрезал Сверстюк.

– Ну почему же с конвоем? Я, правда, действительно сотрудник КГБ, но в нашей делегации есть и кандидаты философских наук…

– Значит, конвоиры с философским уклоном! И хватает же у людей стыда приезжать в концлагерь для бесед о сущности свободы!

Еще на следствии Сверстюку дали понять, что стоит ему «всего лишь» перейти в своем творчестве на русский язык – и судьба его начнет складываться совершенно иначе. Это одно из проявлений культурного империализма. Внутри страны это выглядит как перекачивание национальных талантов в имперскую науку, экономику, культуру, которые в решающей степени сформированы за счет ассимилированных инородцев. Вовне – это массированное наступление на умы и сердца, своеобразная психологическая артподготовка, предшествующая броску танковых армад. С одной стороны, миру предлагается коммунистическая идея всеобщего братства, с другой, – русская культура, подкрепляемая кровью невольных доноров. Хоть на что-нибудь да клюнут! Не на то, так на другое! И будут потом громко протестовать, когда кто-то где-то попытается остановить русскую экспансию. Не могут они сделать ничего плохого! Ведь они такие милые, добрые, приятные! И против кого мы вообще вооружаемся? Они ведь только и поют, что о мире! Красиво поют, как Сирены. Завлекательно. Просто глаза закрыть хочется и в томительном упоении пешком двигаться по направлению к ГУЛАГу…

Под звуки гармошки, под мельканье пуантов… А там, глядишь, ГУЛАГу какое-нибудь иное имечко дадут, покрасивше, позавлекательнее, да флаг над ним другой повесят, симпатичный такой, как новенькая юбка модницы: чего же еще?