Московщина

Участники пира победителей рассказывали, что затерроризированные немки, едва услышав русскую речь, уже предупредительно начинали раздеваться, даже если пришедший солдат имел в виду совсем другое.

Особенно гордились те, кому досталась волнующая миссия «освобождать» какой-нибудь женский монастырь. Уж они торопились избавить монахинь от всех предрассудков. Одного нынешнего зека-уголовника монахини за это чуть было не кастрировали. Но даже после всего находились на Западе коммунисты-фанатики, желающие переселиться в советский рай. Одного из них – француза – Буковский повстречал в психушке. Тот, видите ли, с первой же получки громко заговорил о забастовке… В психушке он бодро выпрашивал добавку:

– Каша, каша! Люблю каша!

О другом мне рассказывали литовцы. Тот, получив зарплату, пошел по магазинам. Весь день он записывал цены и делал в блокноте какие-то подсчеты. Потом вернулся домой и втихомолку повесился.

Таких историй масса, и потому лучшее средство излечиться от коммунистической идеологии – попробовать эту жизнь на правах советского гражданина, а не почетного гостя. Прежде, чем предлагать свое блюдо другим, повар обязан продегустировать его сам.

Отчаявшиеся, гибнущие мотыльки с Запада откушали только самый легкий хлеб «общего режима». Они не прошли через более глубокие круги ада. Никто не знает, где его последний круг, но рассказ зека-уголовника по имени Рахман проливает слабый свет на краешек этой бездны.

Дело было в первой половине пятидесятых годов. Рахман сидел в Казанской тюрьме, затем – в уголовных лагерях. Переполненные камеры, ужасные условия, слухи и ожидания. Потом – страшная лагерная эксплуатация, отсутствие медицинской помощи, произвол и зверства режима. Но ужаснее всего был голод. Рахман начал заводить с надежными ребятами разговоры о забастовке. И она вскоре вспыхнула – на удивление дружно. Менты растерялись. Приехал прокурор. В столовой появилась нормальная пища. Многих взяли в санчасть. Казалось, полная победа. Потом вдруг вырвали на этап всех активистов.

– Куда нас? Наверное, на суд? – недоумевали они.

Воронок повез их на какой-то аэродром. Зеков погрузили в самолет. Это еще что? Никто ничего не понимал. Под крылом проплывали пустынные районы Татарии.

Самолет пошел на посадку. Какая-то Богом забытая посадочная площадка. Опять воронок, все в наручниках. Остановка. Лязг железа. Воронок куда-то въезжает. Судя по эху, закрытое помещение. Опять лязг; акустика, как в каком-то гараже. Рахмана выводят. Действительно, странное закрытое помещение. Подводят к люку в полу. На нем белой краской «0—0». (Обсуждая рассказ в своей камере, мы сделали вывод, что «0—0» – это в советских условных обозначениях переводится как «совершенно секретно».) Люк, обитый мягким материалом, беззвучно открывается. Менты в синих халатах и мягких туфлях ведут его вниз по лестнице. Коридор, искусственное освещение. По обе стороны – ряды закрытых люков с теми же таинственными двумя нулями. Все абсолютно беззвучно. Куда дальше? Опять люк в полу. Опять лестница. Еще один этаж вниз. Точно такой же коридор, такие же беззвучно расхаживающие фигуры в синих халатах и мягких туфлях. Еще один этаж – опять вниз. Сколько этих одинаковых безликих подземных этажей? Как глубоко он уже под землей? Наконец, перед ним беззвучно открывается один из стенных люков очередного коридора. Он входит. Люк беззвучно захлопывается за его спиной. Узкая камера, длиной чуть больше человеческого роста. Посредине – узкий невысокий выступ, крытый деревом. Лежанка, значит. Сбоку – неглубокая ложбинка в бетоне. Для оправки? Но нет никакого стока… Больше в камере нет ничего. Карцер, что ли? Пришлось помочиться в открытую выемку в бетоне. Больше некуда. Стал стучать в круглую дверцу люка, но звука почти не было. Кричал во весь голос. Устал. Неожиданно дверца люка оказалась открытой.

– В чем дело? – спросила фигура в синем халате.

– Мне надо помыться… Я голоден…

– У нас не моются! – и люк беззвучно закрылся.