Московская Русь. От княжества до империи XV–XVII вв.

До преподобного Сергия севернорусское монашество знало главным образом особножительные монастыри. Там всякий инок имел свою келью, одевался и питался так, как позволял ему личный достаток. Общинное начало в подобных монастырях получило ослабленный, «смазанный» вид. Богач жил рядом с бедняком, питался сытно и не торопился подать из своего терема в тесную и ветхую келейку соседа часть трапезы. Разрыв в общественном положении, таким образом, сохранялся и в монастыре. Нередко такая обитель становилась пристанищем для благочестивых аристократов, доживавших тут век или же коротавших ссылку, порой купаясь в роскоши и ведя привычную жизнь, весьма далекую от монашеского идеала. Со времен Сергия в иноческой среде начались разительные изменения. Повсюду стали появляться общежительные или, иначе, киновиальные монастыри. Там имущество, вплоть до книг и мелких бытовых вещей, становилось общим, а трапеза – совместной. Общинное начало обрело мощный толчок для развития. Кроме того, киновиальный монастырь мог вести сложное, прогрессивное хозяйство: ему охотно жертвовали землю и другие угодья, а доход с них шел на храмовое строительство, благотворительность и нужды духовного просвещения. Общежительный монастырь сплошь и рядом оказывался центром книгописания и церковной живописи. Между тем никто из монахов не мог присваивать себе материальные блага, происходившие от такого уклада.

Историк Николай Сергеевич Борисов как-то подметил, что святость в высших ее проявлениях словно кочует по Руси. Покидает одно место и появляется в другом, а побыв там, вновь ищет себе иного пристанища. Так, Троица, великая духом при Сергии, позднее отпустила тонкий дар праведности на север, в Белозерье…

Укрепившись в эпоху преподобных Сергия Радонежского и Кирилла Белозерского на скудной почве Московской Руси, русский побег христианского куста дал прекрасный цветок Северной Фиваиды – изысканного ожерелья иноческих обителей, широко разбросанных по пространствам Севера. Возникшая в местах диких, лесных, суровых, на неплодородных землях и в условиях неласкового климата «полночных областей», Русская Фиваида оказалась, может быть, лучшим из всего, что подарила Россия миру. Во всяком случае, самым красивым. Русская Фиваида, раскинувшаяся на просторах от северного Подмосковья до Кольского полуострова и Соловков, свидетельствует о великом времени, когда тысячи людей ради Христа и веры Христовой искали тишины, уединения, спокойствия духа и бежали суетной жизни, оставляя мирские блага, не думая об условиях простейшего комфорта.

Русская Фиваида – место во времени и пространстве, где монашество ясно и сладостно.

Если кто-нибудь приезжает в северные наши земли неспокойным, мятущимся, духовно бездомным, то здесь он чувствует: вот он, истинный дом! Где-нибудь у стен Спасо-Прилуцкого монастыря на окраине Вологды, или в ферапонтовской глуши, или в маленькой лодочке посреди лабиринта соловецких каналов, или на пустошах макарьевских находишь необыкновенную, неповторимую тишину. Приехав из шумных мест, из Питера какого-нибудь, из Москвы или Нижнего, здесь находишь нечто более родное, нежели в местах, где родился и провел всю жизнь. Здешняя трава, здешний ветер, здешние иконы в старинных церквах как будто приглашают: «Останься тут! Останься тут навсегда! Разве не видишь – тут тебе лучше всего…» И если бы дала Русь только одну эту молитвенную тишину, только монастырские стены в лесной глухомани, только подвиги пустынников, постников и подвижников на берегах неспешных северных рек и вечных озер, то и тогда лоно ее следовало бы считать плодоносным и благословенным.

Леонтьев писал: «Тысячелетняя бедность творческого духа еще не ручательство за его богатые плоды». И далее: «Мы прожили много, сотворили духом мало и стоим у какого-то страшного предела…» Пророчество его относительно страшного разлома революции, куда рухнул русский культурно-исторический тип, сгинув в 1920-х годах на последних своих плацдармах в Крыму и на Дальнем Востоке, сбылось. Но Русская Фиваида, ее история и ее особенный дух были неизвестны Константину Николаевичу[11], хотя монастырский быт он знал не понаслышке: учился монашеству на Афоне, послушничал в подмосковной Николо-Угрешской обители, постригся в Оптиной, кончил дни свои иноком в гостинице Троице-Сергиевой лавры. А знал бы, так, наверное, примирился бы с ужасной судьбой падающей России: она успела сотворить духом самое главное, она успела создать сущность новую, доселе невиданную, и включить ее в мелодию всемирного концерта.