Московская сага. Трилогия

— А мне моя мама ее стихи читала, помнит еще с тридцатых годов.

— А можно я тебя на ухо спрошу, Вася? Твоя мама — враг народа?

— Подставляй теперь свое ухо. Мои родители — жертвы ежовщины, а я — пария в этом обществе.

Ёлка вдруг с жалостью сморщилась:

— Не надо, не нужно так, Вася, никакой ты не пария. Родители одно, а дети ведь другое.

— На самом деле — это одно и то же, — сказал он. — Яблоко от яблони…

— Ну, давай переменим пластинку. Каких ты еще поэтов любишь?

— Бориса Пастернака.

— Ну, Вася, ты меня просто удивляешь. Сейчас все студенты Сергея Смирнова любят, а ты Бориса Пастернака.

«Ой, у меня уже голова кружится. Больше ни капли!»

— Откуда же ты Пастернака взял?

— А мать читает Пастернака на память, просто километрами. «Годами когда-нибудь в зале концертной / Мне Брамса сыграют, — тоской изойду. / Я вздрогну, я вспомню союз шестисердный, / Прогулки, купанье и клумбы в саду».

— «Художницы робкой, как сон, крутолобость, / С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб», — немедленно продолжила она.

Они посмотрели друг на друга с неожиданно откровенной нежностью. Ладони соединились и тут же отдернулись, как будто слишком много в этих подвижных лопаточках с хватательными отростками собралось электричества.

— Ты знаешь, утки не видоизменились со времен динозавров, — сказал он.

Они шли вдоль пруда. Ёлка раскачивала своей сумкой, из которой торчала ручка ракетки.

— К Брамсу, вообще-то, я довольно равнодушна, — так она отреагировала на его сообщение об утках.

— А кто твой композитор?

— Вивальди.

— Я даже и не слышал такого. — Василий впервые признался в некоторых своих несовершенствах.

— Хочешь послушать переложение Вивальди на старом пианино?

— А где?

Она внимательно на него посмотрела, как бы оценивая, потом пришла к решению:

— У моей мамы сегодня вечером, ну, вернее, у ее мужа, вернее, друга, он художник, они живут на чердаке, ну, в общем, я буду играть…

— А ты еще и на фортепьяно?

— Что значит «еще»? Да я будущая пианистка мирового класса! Когда-нибудь услышишь меня в зале концертном, тоской изойдешь!

Он даже помрачнел от этого сообщения. Это уже слишком: теннис, происхождение, пианизм! Слишком много для парии в этом обществе.

Она, должно быть, уловила это мимолетное изменение настроения, засмеялась и — о боги! — поцеловала Василия в щеку. Ну что, пойдешь? Еще бы не пойти! Конечно пойду! Ты где остановился в Москве? Нигде. То есть как? На вокзале вчера спал, на газете «Культура и жизнь». Понимаешь, я собирался в общаге МИСИ прокемариться, у друга, а его там нет, вахтерша не пустила… Ее вдруг осенило: будешь у меня сегодня спать на Большом Гнездниковском. Не волнуйся, я одна живу. То есть как это одна? Ну, мама бывает иногда, но вообще-то, она у своего художника живет, у Сандро Певзнера. Василию, который всю жизнь свою на раскладушке обретался в теснейшем соседстве с родственниками, трудно было даже представить себе, что девчонка его лет живет одна, в квартире с отдельным входом. Некая тучка опять опустилась на его чело: может быть, это «особа свободных нравов», «тигрица» любви? Ночами на раскладушке этот Василий иногда казался себе победителем таких «тигриц», увы, при свете дня победоносное копье предпочитало отстаиваться в кулуарах. Тучка пролетела. Черт знает что в голову придет! Такую девчонку вообразить «тигрицей»! Послушай, Ёлка, а твои родители в разводе? Их война развела, грустно сказала она. Отец пропал. Погиб? Ну да, пропал. Он был хирург. Как бы ты сказал, Вася, он был мощный хирург. И вот такой мощный хирург, мой красавец папа, мощага, как бы ты сказал, пропал на фронте, ну то есть погиб. Она вовсе не так уж счастлива, эта девочка, в которую я так по-страшному влюбился, подумал Василий, и вовсе не так безмятежна, и уж совсем не похожа на «тигриц» из моего воображения.

Договорились, что он поедет на вокзал за своим рюкзаком, а она через два часа придет к метро «Маяковская», чтобы отвести его к себе в Большой Гнездниковский. Ну а потом они вдвоем отправятся в Кривоарбатский, на суаре. На чем, переспросил Василий. Не на чем, а куда, рассмеялась она. Суаре — это не трамвай, мой друг из блестящей Казани. Это что-то вроде плиссе-гофре, как я понимаю, нашелся он, вспомнив часто попадающуюся в Москве вывеску. На этом они расстались у ворот парка ЦДКА, который на всю жизнь обоим запомнится как место юношеского щемящего очарования.