Московские эбани

— И да, и нет. Там были другие точки отсчета. Там мир людей делился на эмоционирующих инстинктивных деструкторов и конструкторов-инструкторов. И те, и другие были далеки от меня. Люди жили в моей жизни, но я не жила среди них! Их жизнь была там, за забором, а на воротах этого забора был нарисован пистолет. Это расшифровывалось просто: "Любое проникновение стреляю стразу". Конечно, я не собиралась стрелять. Эта табличка весела всегда. Такова местная традиция белых. Отсюда и начинался мир, в нюансы которого мне не хотелось вникать, хотя приходилось знать о происходящем. Там каждый день было происшествие, каждый день было кого, и чем позабавить. Был повод для разговоров, обсуждений и даже нервотрепки. По телевизору шли телесериалы мелодраматического жанра, а на улицах то — громкие конвульсии очередной Кармен, то — натуральные боевики. И когда я спрашивала, о том, что там, то мне моя негритянка, Нага, отвечала коротко: «Эбони».

"Эбони, так эбани" — соглашалась я, не думая о смысле этого слова, которое чуть искажала, заменив «о» на «а». Таким образом, звучание его становилось столь сходно с нашим матерным словом, которым можно охарактеризовать фактически всех — от дурака, до гения, от простого труженика до президента, что я удовлетворялась её кратким объяснением. Чтобы не происходило на улице, базаре, в телепередачах про ежедневный криминал, если кто-то кричал вдалеке — все было: эбани. Так и стало для меня называться все этим словом. А потом я узнала, что на слово «негр», "блэк", да хоть «вайт» — местные обижаются. Но эбони — это как бы не цвет, хотя тоже означает черный — помнишь, "черное дерево" — эбонитовое дерево. Мое же «эбани» стало нечто большее — это мир, в который лучше не заглядывать. Нага вырвалась из него и очень гордилась этим. Ты понимаешь, на какую букву я про себя заменяла букву «Э»?

— На "Е"?.. — Совершенно обалдело, произнес Вадим, чувствуя себя первоклассником, говорящим о запретном. Он даже испытал детское чувство гордости от того, что она, вновь забывшись, сказала ему «Ты». И слушал её заворожено:

— Все страсти за моим забором — независимо от цвета кожи артистов человеческой комедии — были для меня миром эбани — их бред был не способен волновать меня. Мне всегда казалось, что они его выдумывают специально как бы натворить нечто такое, чтобы ничего не создать, лишь бы рушить, а не созидать. Но это не люди земли или те, что с божественным вдохновением. Нет — среди них могут быть и те, и другие, но суть любого их действия разрушение. Они специалисты — рушить все и вся. Рушить сексуальностью души; рушить амбициями порядок; рушить, крушить порядком творчество и вдохновение. Творчеством и вдохновением защитное поле табу. О! Вы даже не представляете, сколько способов разрушения существует в этом мире животным началом рушат любовь, любовью к женщине — материнские начала… Разнузданным материнством — взрослость. А межнациональные или внутриплеменные разборки! И так без конца! Оставьте меня со своими страстями! Я не хочу принимать участие в постоянном процессе всеобщего погрома! И пусть он незаметен. Я хочу писать картины! Нет. Вы мне скажите, Вадим, — снова она акцентировала это отстраняющее "Вы", — Здесь что?.. Все также нет четких границ межу «эбани» и человеком, от слова "чело"?!. Я-то думала за эти годы все изменилось и наконец-таки стало ясно — кто есть кто. Ан — нет. Вы со своими приятелями блефуете, прикидываясь людьми, с которыми можно разговаривать нормально и о деле, а выходит, пошло подстраиваете мне какую-то ловушку, прикинувшись специалистом арт-бизнеса. Мне стыдно быть свидетелем вашей эбанитости!.

— Нет. Все было не так. Не так. Но я имею некоторое отношение к… Я… вовсе не такой… Я сейчас — вскочил Вадим и вышел в туалет. Ему не хотелось врать, и пришлось выдержать паузу умолчания, чтобы не сказать правду.

ГЛАВА 4

А дело было простое. Сидел он в одном из облюбованных богемой кафе с Борисом фотографом, давно пропившему свой последний гонорар, а быть может и аппаратуру, и уже более года перебивавшемся на вспомоществование, поступающее за мелкие услуги от меценатствующего по отношению к нему Вадима. Сидели, вальяжно вытянув под столом ноги, развалившись на стульях, попивали водочку, болтали, можно сказать, ни о чем. Подошел Иван, развалился рядом, нога на ногу, поглядывает на них в полупрофиль, словно сытый горный орел только что обожравшийся труповщинки, и сообщает, как бы вскользь, что этой ночью он переспал уже с тысячной женщиной.

— С тысячной?! — чуть не подскочил Борис.

— Ну ты просто сексуальный террорист! — усмехнулся Вадим и начал быстро разливать водку по стаканам.

— Слушай, а скажи, а чего такого ты в них искал? — успокоившись, спросил Борис, уже несколько лет в одиночестве переживающий разрыв с любимой женщиной. Ему, конечно, приходилось иногда снимать противоположный пол, несмотря, что в основном фотографировал для буклетов рекламирующих станки и рабочую одежду, но снимать на фотопленку, а не так, как это делается на Тверской.