Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины

Но не всем, однако, так повезло. И даже если, как писал А. Домерг, «русские горько бранили иностранных поселенцев, которые бросили Москву и последовали за французами в их отступлении», следует понять их реакцию. Многие поступали так, потому что у них не было другого выбора. Для этих растерянных мужчин и женщин страх перед местью и неопределенным будущим часто оказывался сильнее всех прочих соображений. Кроме того, многие солдаты и офицеры уговаривали гражданских уходить с ними. Так, префект дворца генерал Боссе заранее предупредил труппу актеров, поступившую на службу к императору, о серьезности положения. Через их директрису г-жу Бюрсе он склонил их к бегству. Что те и сделали с минимальными средствами и экипировкой. Герой-любовник труппы ехал верхом на лошади, тогда как остальные комедианты довольствовались больничной тележкой. Г-жа Андре и г-жа Бюрсе ехали в экипаже по меньшей мере странном: запряженном тремя лошадьми ландо, подаренном префектом дворца. В другое время эта сцена вызвала бы смех. Но сейчас было совершенно не до смеха: все были встревожены и думали только о том, как бы выпутаться из этого положения. Г-жа Фюзий колебалась — ехать или нет, при этом ясно понимая, что не может тянуть с принятием решения. «Нам советовали покинуть эту страну и следовать за армией. Особенно сильное сочувствие вызывали женщины, но у одних из них не было лошадей, а у других — денег, чтобы заплатить за них. Мне очень не хотелось уезжать, тем более что мои интересы и мои симпатии побуждали меня остаться в России, но меня так напугали рассказами о том, что здесь начнется, что я, наконец, решилась уехать. Многих из нас увозили генералы, начальники. Я ехала в коляске офицера, адъютанта, который в очень любезной манере предложил мне воспользоваться его экипажем и его людьми». Речь идет о Клемане де Тентиньи, офицере для поручений, иначе говоря, адъютанте, императора. Начало поездки оказалось ужасно. Актриса направилась к точному месту встречи, указанному офицером в Москве. «Я заранее отправила туда все, что могла увезти, а остальное бросила. Мне пришлось пересечь Тверской бульвар^{175}, который был абсолютно пуст, поскольку войска выходили с другой стороны; я поехала там, чтобы избежать затора на мосту. Я с ужасом смотрела на этот город, который провожал меня одними лишь руинами, как вдруг стая бродячих собак бросилась на меня, чтобы разорвать. […] Когда они напали, я сначала так испугалась, что чуть не выпала из коляски, однако тут же справилась с собой и поспешила выскочить с их площадки, потому что обычно они защищают свою территорию^{176}. Но собаки были так голодны, что стали преследовать меня и набросились на мою шаль, которую разорвали на куски, а также хватали за платье, которое было сшито из весьма плотной ткани и подбито ватой…» Перепуганная, она принялась кричать, что привлекло внимание оказавшегося рядом крестьянина. Вооружившись толстой палкой, он не без труда обратил стаю собак в бегство и освободил путь для коляски г-жи Фюзий. Той ничего не оставалось, как быстро вернуться домой, чтобы переодеться, а уже потом вновь отправиться в путь. «Такое начало путешествия было недобрым знаком, — писала она. — Когда я добралась до кареты адъютантов, они уже уехали вместе с императором». Одна, без сопровождения, она пустилась в обратный путь во Францию. «Погода стояла великолепная, я и представить себе тогда не могла, какие кошмары ждут впереди…» Это путешествие до Вильны (Вильнюса), занявшее двенадцать дней, стало для нее, как и для большинства тех, кто совершал его одновременно с ней, жуткой драмой, даже «личной агонией», как она напишет позднее.

Пора сведения первых счетов

Если одни штатские французы ушли вместе с армией Наполеона, то другие остались в Москве, ожидая неминуемого сведения счетов. Вскоре в «свой город» вернулся генерал Ростопчин, который вновь взял бразды правления в свои руки. Этот человек — что всем известно — был крайне суров, чтобы не сказать жесток. И он решил унизить французов, дабы показать им, что они больше не хозяева в городе. «Среди важных административных мер, которые он счел нужным принять, — рассказывал спустя несколько лет И. Тургенев, — содержался запрет владельцам модных магазинов использовать французский язык на вывесках своих лавок»^{177}. И, разумеется, он начал охоту на членов французской колонии, коллаборационистов и «предполагаемых предателей». A. Домерг рассказывал это так, стараясь обелить своих соотечественников: «Генерал Ростопчин приказал затем разыскать русских и, особенно, иностранцев, которые после пожара заняли какую-либо должность во французской администрации. Известно, что большинство этих несчастных были принуждены к тому, дабы быть включенными в списки лиц, получающих пайки, без которых они умерли бы от голода. Все те, кого смогли найти, были поначалу заключены в тюрьму, из которой выходили только лишь для участия в общественных работах по расчистке улиц»^{178}.