Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины

A. Домерг не единственный, кто признавал это. Многие путешественники удивлялись столь быстрому возрождению. Ж. Лекуэнт де Лаво, секретарь Императорского общества натуралистов Москвы, — один из них. «Никакой другой город не поднимался с большим блеском и столь же быстро, как Москва, из почти полного разрушения, — писал он в своем „Путеводителе путешественника по Москве“, изданном в 1824 году, — и своим быстрым восстановлением она столь же обязана благодеяниям, сколь и мудрому управлению, сумевшему распределить помощь и поощрения. Едва опустошительный бич войны перестал обрушивать свои бедствия на дымящееся пепелище этого города, как в нем уже послышались звуки пилы работника, восстанавливающего его; промышленность и торговля едва открыли свои заводы и магазины, как порядок и изобилие возродились в городе, который, казалось, стал добычей духа разрушения; наконец, в 1818 Его императорское величество вновь увидел цветущей свою столицу, бывшую особым предметом его отеческой заботы, и его щедрое великодушие излечило последние раны, еще отягощавшие центральный город его державы»^{222}. Конечно, выражения напыщенные и преувеличенные, автор писал спустя много лет после пожара, удивленный и восхищенный городом, так отличающимся от Парижа. Но правда то, что пожар помог «расчистить» город, убрать бедные и грязные строения, заменив их большими великолепными зданиями. Москва приобрела большую четкость. Старинная «пестрота», составлявшая часть оригинального облика Москвы, после 1812 года начала исчезать, как замечал со своей стороны Ж.-Ф. Ансело^{223}. А писатель Ж. Лекуэнт де Лаво продолжал более лиричным тоном, вновь вспоминая жуткий пожар 1812 года: «Но, к счастью для человечества, дни бедствий проходят, как и дни радости. Едва руины Москвы перестали дымиться, как рассеявшееся население собралось по утешительному зову своего монарха, и вскоре этот город стал еще более прекрасным, еще более блистательным, чем когда-либо был. Утро века, памятное этой катастрофой, заканчивается; время каждый день пожирает кого-то из свидетелей этого бедствия, и скоро потомство будет видеть в нем лишь один из больших примеров, кои божественное провидение дает людям, дабы предупредить их о непостоянстве фортуны и тщетности земных благ».

Травма 1812 года

Энтузиазм Ж. Лекуэнта де Лаво, конечно, не мог скрыть последствия 1812 года. Не все после этого испытания поднялись так быстро, как можно было подумать. Некоторые русские и французы, разоренные и уже немолодые, так никогда и не выбрались из бедности. Они прозябали и умирали в нищете и спустя много лет после пожара. Поэтому один из членов французской общины, граф де Кенсонна, принадлежавший к старинной и богатой семье из Дофинэ, решил сделать в 1821 году пожертвование приходу Сен-Луи-де-Франсэ. Благодаря его щедрости французская колония вскоре обрела приют для стариков, получивший имя Святой Дарьи. Жертвователь, как человек скромный и смиренный, пожелал остаться неизвестным, укрывшись «за своим официальным представителем, г-ном Иваном Бахметевым, который совершал все формальности по учреждению приюта… По замыслу основателя, приход должен был ввести ежегодное пожертвование для сбора средств, необходимых на содержание приюта для стариков.»^{224} Таким образом, приют Святой Дарьи, основанный и открытый рядом с французской церковью, скоро принял первых стариков — жертв 1812 года. Мало-помалу и в них возродилась вера в жизнь.

Но построить новые дома на месте руин оказалось проще, чем залечить душевные раны. В Москве шок от пережитого в 1812 году продолжал жить внутри каждого, богача и бедняка, юноши или старца. Появившиеся в народе новые поговорки ярко это показывали: «Замерз, как француз», — говорили с тех пор, или же: «На француза и вилы оружие». В течение XIX века распространялись и другие поговорки, вроде этой: «Француз — храбрый, а русский — упрямый»^{225}. То, что события того года оставили глубокий след в памяти российских подданных, подтверждают многие наблюдатели, в частности, виконт Ш. д’Арленкур. «Кроме того, — констатировал он около 1840 года, — примечательная деталь! Катастрофа Великой армии так отпечаталась в памяти русских, что народ во многих местах ведет отсчет дат от наполеоновского нашествия. Потому часто можно услышать следующие выражения: „Это случилось за месяц до входа французов в Москву“. — „Это было через три недели после взрыва Кремля“. — „Это было через два года после бегства Наполеона.“^{226} Русская кампания и впрямь оставила следы, которые не так-то легко стираются!»

Наполеоновский миф нашел здесь прочную основу. Царь Александр I в Москве, едва поражение Наполеона в России стало очевидным (в декабре 1812 года), решил воздвигнуть церковь в память о войне 1812 года и в знак благодарности Богу за уход наполеоновской армии. Первый камень грандиозного сооружения был заложен в октябре 1817 года на Воробьевых горах на юге Москвы, на том самом месте, где вражеские войска стояли лагерем перед тем, как оставить Москву. Но в