Московские праздные дни

Сюжет сложен и лишен ярких примет. Первосвященник вводит ребенка в храм и затем, движимый не очевидным, но явственным знаком налетающего времени, направляется с ним в Святая Святых, куда, кроме него одного, и входить-то никто не может, да и сам он — раз в год по великому празднику. Осознать это в должной полноте было совершенно невозможно, и тем более невозможно было представить себе, как сей ребенок-перекресток (эпох) включает наш день — декабрьский, нынешний, сумеречный и промозглый.

К тому же большей частью название праздника воспринималось ошибочно: как Введение во храм, посвященный Богородице, — Казанской, Смоленской или Донской. То, что в «Богородицкий» храм входила сама же Пресвятая Богородица, никого особо не волновало. Одного ее присутствия в любой ипостаси было достаточно; присутствие духа тем обеспечивалось. Это отслоение внешней оболочки праздника от его сложной сути и попутная словесная путаница были по-своему характерны для Москвы, предпочитающей образы яркие, запоминаемые с первого раза.

На фоне Рождества и Пасхи, Троицы и Покрова Введение остается почти незаметно.

Приходских Введенских храмов в Москве почти не было.

Были храмы в монастырях, Николо-Введенском и Новинском, в двух Мариинских женских училищах, где полагались «по штату» (оба размещались в верхних этажах, с восточной стороны — и здесь словно прятался, уходил от улицы, замыкался в невидении таинственный предмет Введения).

Были церкви в подмосковных селах, Черкизове и Семеновском, — семеновская в 1728 году сгорела — селяне же, крестясь, рассудили, что «не сгорела, но вознеслась».

Туда же — в недоступность, в невидение.

Итак, монастыри, училища, отдаленные села, даже тюрьмы — все, что отнесено за безопасную преграду, замкнуто под замок.

В пределах Садового кольца Введенских храмов было всего два. Первый на Большой Лубянке, снесенный большевиками, второй в Подсосенском (Введенском) переулке, в Барашах.

Первый стоял на перекрестке Кузнецкого Моста и улицы Большая Лубянка (площадь Воровского) — там, где сейчас стоянка машин. Храм был знаменит тем, что первоначальное его здание возвел в 1514 — 1518 годах Алевиз Новый, строитель Кремля (в середине XVIII века на средства богатых прихожан, купцов Кондаковых, его перестроил архитектор Постников). В 1551 году церковь была утверждена одним из семи главнейших соборов, поставленных во главе семи же московских церковных сороков, на которые первоначально были разделены все московские храмы. В ней до построения Казанского собора на Красной площади была поставлена чудотворная икона Казанской Божьей Матери.

Икона — спутница освободителя Москвы от поляков, князя Дмитрия Пожарского на всем его славном пути. После освобождения столицы князь поселился в приходе Введенского храма, здесь его отпевали в 1642 году. Кстати, здесь же в 1826 году москвичи провожали еще одного знаменитого своего защитника — губернатора, графа Федора Ростопчина, устроившего с приходом французов в 1812 году пожар до небес. Но никакие знаменитости и славная история церкви не помогли — в 1924 году она была снесена в целях «улучшения движения».

С ней связан сюжет, который можно отнести к теме воцерковления московского творчества.

*

История, записанная в середине XVIII века Павлом Пономаревым, преподавателем, впоследствии (с 1782 года) ректором Московской академии.

Приблизительно в 1750 году, во время очередного перестроения первого Введенского храма, имел место любопытный эпизод. Некий Кондаков, двоюродный брат Андрея Кондакова, богатого купца, стараниями которого в основном и осуществлялась перестройка церкви, решил устроить спектакль духовного содержания на этот именно странный и сокровенный введенский сюжет. Но как! Он решил ввести собственную дочь наподобие всевышнего прототипа в соседний храм (в настоящий Введенский его не пустили).

Искренность Кондакова не вызывает сомнения. Видимо, и в самом деле он желал помочь благому делу, насытив происходящее личным, показательным примером. Это удалось вполне — картины, встающие за пономаревским анекдотом, рисуются отчетливо и ярко, словно специально для того, чтобы утолить интерес горожан к драматическому зрелищу, недостающему компоненту праздника.

Трещал мороз. С самого утра к церкви принесены были комнатные дерева и пальмы, в неохватных мерных бочках и кадках. На тесном церковном дворе, согласно сценарию, была выстроена шаткая лестница о пятнадцати ступеньках, которая поднялась едва ли не выше храма, коим оказался один из многочисленных московских Никол. Наибольшее неудобство обнаружилось с возрастом отроковицы, каковой в тот год, согласно общей сплетне, исполнилось четырнадцать. Можно себе представить, как в ворохе протобиблей-ских одежд взбиралась на помост бедная дева, готовая обернуться снежной бабой, но никак не исходной невесомостью. Можно представить, как запыхавшийся, всклокоченный Кондаков уламывал священника продолжить действие строго по сценарию. Но вводить девицу в Святая Святых тот отказался наотрез.