Московские праздные дни

Это был необыкновенный мальчик, способный к сочинению, но прежде того к различению тайных знаков, которое сообщало ему сооруженное отцом и дедом волшебное пространство. Третий Николай разглядел в «архангельском» доме идеальный остров и вокруг него море суши и населил дом и окрестность сказками сложными и возвышенными. Он знал, в каких местах в доме открываются проходы в рай и ад, откуда в дом приходит время и по какому желобу оно вытекает (по оврагу в северном склоне холма), какой румб соответствует прошедшему времени и какой будущему. Время у него имело чертеж, и на этом чертеже — в календаре — была точка, поймав которую (поймав мгновение), можно было определить, загадать себе будущее.

Эта точка — внимание, это важный акцент — приходилась на канун Николы. На тот самый день-ключ, на то мгновение перед его началом, когда ключ ворочается в «замке года». Нужно было только не пропустить это мгновение, сосредоточиться и так крепко загадать желание, что оно непременно сбудется.

Это уже мотив московский. Однако настоящая московская сказка впереди.

По идее, тут нет ничего мистического. Канун Николы означал, что на следующий день в доме-храме праздновались именины. Большие — все главные лица в доме были Николаи. Это был главный день в году, праздник бога Кроноса, который случается прежде Рождества. Со временем (время лечит ересь) в расписание семейного праздника была введена служба в соседней церкви — разумеется, Никольской. Это произошло только после того, как умер первый Николай, фармазон и вольтерьянец; на территории самой усадьбы он церкви не построил из принципа. Он решил, что усадьба и, в первую очередь, главный дом как сооружение идеальное, служил сам себе церковью.

Поэтому он не построил церкви и запретил это делать потомкам. Два следующих Николая встречали именины в соседней церкви. После службы дома всех ожидали подарки — в этом и было все дело, в подарках! В канун Николы дети загадывали себе подарки. Для них это было настоящее волшебство. Все просто.

На этом бы и закончиться этой истории, о том, как время лечит ересь. Но история только начинается; нет, тут все непросто, с этим загадыванием в канун Николы.

8. Неизвестно, верил ли третий Николай в выдуманный им «никольский» обряд с подарками. Но младшие его братья ему верили безусловно. Для них канун Николы был преддверием настоящего чуда.

Особенно доверчив был самый младший из братьев, которому сказки третьего Николая заменяли букварь и Библию вместе взятые, тем более, что матери он не знал, она умерла, когда ему было полтора года. Он верил старшему брату так крепко и безоглядно, что пронес эту веру через всю свою долгую жизнь. До конца жизни этот меньшой брат был убежден, что в таком-то углу дома к ним затекает время, а в противоположном вытекает, что в начале оврага, который уходит в прошлое, полагается в должное время лечь и умереть.

Так, кстати, все и вышло, и теперь у того оврага находится его могила.

Этого меньшого брата звали Лев.

Это был Лев Толстой. Лев Николаевич; брат Николая, сын Николая и внук Николая.

Он вырос во владениях русского бога Кроноса, князя Николая Сергеевича Волконского, чудака из чудаков.

Канун Николы

Окончание

9. Теперь самое время вернуться в Москву. Маршрут примерно понятен; некоторые точки его уже были названы.

После внезапной смерти отца Николая (недоученные волшебники) братья Толстые переезжают из Ясной Поляны в Москву (Ясная Поляна и была то «архангельское» имение, которое построил по образу и подобию земного рая дед писателя «Николай Чудотворец» № 1; деревня Шпицберген на самом деле называется Грумант: таково старинное название Шпицбергена).

Целый мир, совершенный, идеально расчерченный, отошел в сторону, скрылся надолго, если не навсегда. Много лет спустя Толстой вернулся в другую Ясную Поляну; по крайней мере, сам он стал другим.

Прежний мир был утрачен, явился новый — это и была Москва. Напомню: первая встреча Толстого с Москвой (1837 год) имела все признаки чуда. Вместо идеального «куба» Ясной, стоящей на столь же идеально ровноокруглом пологом холме, Москва развернула перед мальчиком другой «чертеж»: минус-холм, котлован будущего собора, который заранее был спроектирован как идеальный, главный в Москве «куб», дом-храм.

Еще раз: строительство собора шло на Волхонке, на родовой земле Волконских-Толстых (на той же земле, что несла на себе дом-храм в Ясной Поляне).

Левушка переехал из одного проектного пространства в другое, с одного на другой волшебный перекресток времен. И теперь этот, московский перекресток, на котором заканчивалось старое и начиналось новое время, где «хоронили» войну и с нею вместе весь 1812 год, это Волхонское место становилось его домом, его новым храмом (что не могло его удивить, напротив, ведь он и вырос «в храме»). К этому, Волхонскому месту он готов был приложить уже знакомые рецепты, применить «никольские» обряды, уже доказавшие свою действенность в Ясной.