Московские Сторожевые

Опять она как-то притихла, как под невидимым дождем намокла, пропищала звонким голоском (который меня на той фальшивой свадьбе раздражал неимоверно):

— Добрый вечер! С наступающим! Я тут… я уже ухожу…

Савва Севастьяныч был таким оборотом дела очень недоволен, но виду не подал. Поцеловал барышне ручку, представляясь, проследил за тем, как Гуня деточку одевает и сам в зимнее одевается, что-то там про шарф неразборчиво буркнул, а потом, словно невзначай, поинтересовался, как у Даши дела.

— Спасибо большое, все нормально. Ой, — тут она за моей спиной фикус в комнате углядела, — какая у вас елка… то есть вместо елки! Тоже бабушкин, да?

— Еще прабабушкин. Я тебе сейчас про него такое расскажу… — томно пообещал Гуня, утягивая гостью за порог. — Смотри-ка, лифт застрял! — выдохнул наш воспитанник уже на лестнице. Таким тоном причем, будто в несчастном лифте всякая непристойность происходила.

Старый даже усмехнулся — всего на секунду, впрочем. Потому что, если объект Спутника, то бишь самая любимая на свете женщина, говорит, что дела у нее «ничего», а не «хорошо», «отлично» или «лучше всех» — это четкий признак Несоответствия. Если не юридически, а по-простому, то дисквалификация Спутника в работе, полный провал поставленной задачи. Ой, Сенечка, ну что же ты так!

Я сперва думала, Семену одному за это влетит, а оказалось, что и мне тоже. Спасибо Савве Севастьяновичу, при всех нас позорить не стал, дождался, пока Фоня с Зинкой на кухню утопают, да и отвел к себе в рабочую комнату. Только там высказываться начал. Не кричал на нас, так сказал… тихо, отчетливо. По всему выходило, что Сене за такое десятка по Несоответствию светит, а мне, как соучастнице, лет пять.

Так что тут кричи не кричи, а от срока не спасешься. Тем более что Савва Севастьяныч не столько сердился, сколько печалился. Подвели мы его, а он еще и сам себя винил:

— Что же это вы, хорошие мои… Я сам старый дурак, надо было на вас рявкнуть в свое время как следует, чтобы не чудили, а я понадеялся… Думал, что не дети малолетние, сами разберетесь, себя сдержите, осадите как-то… А вы мне тут такое… кхм… такой кордебалет устраиваете.

— Да не устраиваем мы, — заоправдывалась я, — Сав-Севастьяныч, ну честное слово, на камнях могу поклясться, уже семь лет ничего такого… вы не думайте…

А Сеня молчал. Не помогал мне, просто стоял между мной и Старым и смотрел, смотрел… Как ребенок обиженный, что ли? Ну да, совсем как жена его Даша, они же супруги, у них взгляд одинаковый… Безнадежность и решительность в одном пучке, готовность себя обвинить. Ну если я хоть что-то в Сенечке еще понимаю.

— Неправда, — отозвался тут Сеня. Голос-то у него не мальчишечий давно, а все равно нервенно вышло, как у юнкера. — Думаем, Савва Севастьянович. Я про Лену думаю, а она про меня. Я чувствую. Ну вы же сами понимаете?

— Правда? — спросил у меня Старый. В глаза смотреть не стал, ну и на том спасибо.

— Правда.

Шесть букв в слове. На одну больше, чем «люблю». Так ведь и не люблю уже, наверное, это уже так, привычка — думать про Сеню. Все равно, что дырку от вырванного зуба языком задевать. И не больно давно, и не мешает уже, а перебороть это безобразие никак не получается. Если только язык отрезать, чтобы к запретному не тянулся. А язык-то живой, ему то больно, то нежно и мякотно…

Господи, как же Сеня пах привычно. Вкусно так, как целая коробка конфет с разными начинками… Хотя губы у него на вкус совсем не сладкими были, а чуть сигаретными, чуть кофейными, чуть хмельными… Даже Дашенькина утренняя помада немного угадывалась. Меня это и отрезвило. Так резко, что я мыкнула коротко, начала свое лицо от Сениных ладоней освобождать, а свой язык от этого долгожданного, временем выдержанного поцелуя.

— Ну вот так примерно, — отозвался Сеня.

И тут я наконец глаза открыла. Вот чудно — никогда ж в такой момент не жмурилась, не щурилась, свидетелей не стеснялась. А сейчас вот… Будто я сама глаза закрывала на все происходящее: не ведаю, что делаю, не виновата я ни в чем, это все так, натура моя женская, подлючая, ведьмовская… А самой-то мне такого уже давным-давно не надо.

— Так, значит, получается? — хрипнул Старый. Одну руку мне на плечо положил, другую Сене. Словно притормаживал нас, боялся, что мы друг на друга опять накинемся.

— Так, — подтвердил Семен.

— А ежели так, то чего же ты, Сеня, мне не доложился вовремя? Ну или в Контору? — рявкнул Савва Севастьяныч, и пальцы его на моем плече жестко сжались, будто это когти железной птицы были.

— Думал, что пройдет, — выдохнул Семен. — Оно ж не постоянно, а приступами. Как боль зубная.

Ну вот, вечно у нас с Сеней одни сравнения на двоих появляются единомоментно. Это ж в нем самое важное, не с колдовством связанное, а просто с личностью, с ним как с человеком, — умение чужой настрой чуять. Мыслить как дышать — одним ритмом. Или как писать — одним почерком. Только не буквы, а образы и ассоциации.