Московские Сторожевые

Зато Гунька сиял лучше любой елки. Просто когда на стенку соседней комнаты косился. Улыбался празднично и снова пытался что-то жестами телефонной трубке объяснить. Вроде повзрослел немного, я чего-то не пойму. Один шут, впрочем: нам его в ближайшие дни придется наскоро старить, чтобы он мне квартиру обратно передал. С Жекой это будет или без Жеки — неведомо. Вон она опять разоряется чего-то. Не иначе виноватой себя почувствовала.

Да и остальные тоже не молчат.

Матвей с Петрухой к столу почти приросли, сдвинули капли хрустальных стопок: это они тридцатого ноября никак встретиться не могли, чтобы начало Зимней войны отметить. Сейчас вот былое вспомнить торопятся — пока собрание не началось.

Они ведь оба на линии Маннергейма были. Правда, с разных сторон. Ну для нас подобное не нонсенс, особенно после гражданской, когда наших куда только не закидывало. Кто у Врангеля, а кто и в РККА. Уже и не вспомнить — не то что подробностей, а имен тогдашних. Тридцатые годы многих съели. Сейчас про те времена так четко только мы и помним, наверное. Ну про гражданскую, я имею в виду. Великую Отечественную еще есть кому помянуть.

Девчонки диван облюбовали — все, кроме Дорки. Та себе отхватила кресло с львиными лапами, которое за Старым кочевало из жизни в жизнь. Цирля взлетела на спинку, крылья взметнула: ну прям как имперский орел, только короны и скипетра не хватает. Еще и головой вертит так, будто у нее их сразу две. Красотища!

А девочки тем временем меня к себе зовут, про обновление выспрашивают да про то, когда я «первый волос» отмечать буду. Я краснею, мямлю, что, дескать, вот себя в порядок приведу, а там посмотрим. И все жалею, что Жеки рядом нет, — она бы от любопытных меня отмахала.

Танька-Гроза с Зинаидой перешептываются, выспрашивают у меня, что я к празднику хочу, Анечка из Северного молчит все больше, но тоже вникает.

Как про презенты речь зашла, Дорка сразу встрепенулась:

— А тебе на первые тридцать лет что подарили?

— Мирские или наши?

— Да какие хочешь. Интересно же, что запомнилось…

— Ой, это когда было-то? Еще при Павле? Вроде бы живого арапчонка, дай-ка вспомнить… — это Зина, она у нас самая старшая.

— Евнуха или как?

— Ну как тебе, ma cherie, сказать…

— А мне вот на какие-то тридцать пять, это как раз в семнадцатом году было, Мулечка, идиот, подарил колье, а нам же камни нельзя, я так плакала, так плакала… — возникла Дора. — Хорошо еще, его большевики реквизировали.

— Девушки, — кашлянул от стола Матвей, — оторвитесь вы от цацек… Папирос ни у кого нету?

— Как это нету? У Евдокии есть.

— Ну и где та Евдокия? — нахмурился Петро.

Голоса за стеной звучали совсем тихо.

— Дора, — предложил Матвей, — а пускай твоя кошавка за сигаретами слетает, а? А то без трех двенадцать уже, выходить не хочется.

Цирля головой вертеть перестала, прикрыла глаза презрительно. Зато Дора в кресле чуть ли не зашипела. Будь у нее хвост — она бы его сейчас трубой задрала. Где, мол, это видано, чтобы крылатки шут знает за какой дрянью летали, да еще по такой погоде?!

Матвей уже сам был не рад, что спросил. У нас же, в принципе, ничего зазорного нет в том, чтобы тварюшку на посылки отправить. Испокон веку крылатые кошки почту приносили или, там, что поважнее. Варенька, племянница Тимки-Кота, говорила, что в первую севастопольскую у них на бастионе крылатка за сестричку милосердия работала — лекарства доставляла. Но про это опять же в учебниках есть. А вот про то, как кошавки иногда за мелкими покупками летают, Дорке лучше не рассказывать. Она у нас о правах тварюшек очень беспокоится.

— Дор, все, не кипеши. Сейчас хлопчика пошлем, — решил Петро, подманивая к себе Гуньку. — Давай, малой, одна нога сюда, другая… «Беломор» или «Приму», сдачу себе оставишь… — Он всучил Гуньке горсть однорублевых монет. Некоторые были с прозеленью — не иначе из тех, что отработаны Фонтанщиками.

Гунька кивнул смиренно, но удалился с достоинством. Впрочем, его Дора тотчас же из прихожей вернула, велела к ней в машину заглянуть — там мандарины и имбирь лежат, кошавке на глинтвейн.

Пока Гунька слушал, в каком пакете что валяется, я прямо места себе не находила — у меня ведь Клаксончик дома один остался. Страшно его там было оставлять, а что поделаешь: иначе из него сторожевой крылатик не получится, если он простую команду «Бдеть!» не сумеет выполнить.

После Гунькиного ухода разговор как-то засбоил. Так всегда бывает, когда всем посплетничать хочется, но никто первый решиться не может. Наконец Петро не выдержал, кивнул в сторону входной двери, за которой Гунька скрылся, неодобрительно поцокал языком.

— Ну что ты к нему вяжешься? Хороший же мальчик… — обрадованно завозмущалась Зинаида.

Матвей высказался в том смысле, что из мирских никогда ничего толкового не выйдет, а уж из таких, которые не то девочка, не то мальчик, — тем более. И как это Старый вообще…

Ну я два месяца назад тоже так думала.

Тут ему Зинка стала возражать — на правах сотрудника с Петровки. Она про дело на Волгоградке в курсе была, все подробности изучила. Сама же и помогала закрывать: