Московские тетради (Дневники 1942-1943)

[…] Встретил П.П.Кончаловского, розовый, седой, веселый. Стали говорить о сегодняшнем сообщении «Информбюро» и П.П. привел сказку: «Заяц напился и идет по лесу, ругается: „Дайте мне волка! Я ему, так-то его растак! Я ему яйца выдеру! Подайте волка!“ А волк тут как тут из-за дерева. Заяц вытер холодный пот на лбу и сказал, криво улыбаясь: „Ну, вы же сами понимаете, что можно спьяна наговорить“.» […]

Не работал. В голове шум. Раньше я объяснял это сыростью, но сейчас подморозило…

25 марта. Четверг

Много дней звонил в партизанский штаб, добиваясь материалов о Заслонове. Наконец, сегодня удалось посмотреть. Фигура очень интересная, драматическая, а по сцеплению событий возле него — просто удивительная! Вот уже подлинно, если о ком писать, так о нем нужно говорить, — «не сказка, а быль».

Пришел, неожиданно, Никулин и так же неожиданно принес карточку в столовую Моссовета, — правда, до конца месяца, — но и на апрель обещали!

Моя статья об А.Толстом напечатана в «Красной звезде» — сокращенная несколько.

Никулин мрачен: немцы в апреле хотят начать наступление, пустили на Харьков 2 000 танков, гвардию… вокруг Москвы нет укреплений, страна расхлябанна… литературы нет… С последним я согласился, а про все остальное сказал, что у нас каждый день — прощеный день, и к посту привыкли, а немцам нас не сожрать!..

В половине двенадцатого приехала Анна Павловна. В семь часов вечера моя дочь Маня отравилась купоросом, взяв его из «Химик-любитель». Приняла чайную ложечку. Единственно, что ее может спасти — у Анны Павловны случайно оказалось пол-литра молока. Девочка перепугалась, сразу же сказала матери. Анна Павловна дала ей молока. Через полчаса приехала карета скорой помощи. Как только Анна Павловна пришла, мы позвонили в больницу Склифосовского. Там сказали — опасности для жизни нет, спит. Девочку потрясло ее пребывание в ремесленном училище, попытка дочери Любы — племянницы Анны Павловны, двенадцатилетней, выброситься из окна, т. к. Люба хочет выйти замуж, и дочь ревнует. […]

26 марта. Пятница

Моссовет. Зав культсектором, симпатичная дама учительского вида, спросила у Тренева про меня: «Кто это? Лицо знакомое». Тренев сказал. Она здоровается:

«Я вас, товарищ Иванов, не узнала. Вы стали тенью Всеволода Иванова».

Дочитал Костомарова.

Говорил с Баулиным («Гудок») о пьесе — «Инженер Заслонов».

27 марта. Суббота

Маня выписалась из больницы. Настроение ее — подавленное. […] Переделывал (из старой статьи) выступление на вечере М.Горького по случаю его 75-летия со дня рождения.

В столовой Моссовета меня приняли за вора. Кто-то — Иванов — потерял талоны […]. Пропускающая сказала: — «А ну, пойдемте к заведующему». И таинственно добавила: «Что-то я вас тут не видала».

[…] Телеграмма. Наши выехали из Ташкента, вчера.

28 марта. Воскресенье

Выступал рано по радио.

…Холодный зал им. Чайковского, в котором чувствуешь себя как чаинка в чайнике, — утренник о Горьком. Прочел то же, что и по радио. Чуковский возмущался современными детьми, говорит, что будет писать об этом Молотову (проституция, воровство, прячут во рту «безопасные бритвы» и подрезают друг друга), а затем рассказывал аудитории анекдоты о Горьком. Федин классический, как собрание сочинений, прочел из беленькой книжки, которая только что вышла — воспоминания. И негодовал, что у него что-то вырезали!.. Сурков, в золотых эполетах, уже стертых по краям, наклонившись к публике, беседовал с ними о Горьком, который, видите ли, был к нему близок!.. Никто не верил этому прокуренному голосу и этим пустым и ненужным, как потухшая спичка, стихотворным строчкам. Холодно. Публика в пальто. Екатерина Павловна благодарит Федина за прочитанное, Надежда Алексеевна, как всегда, обольстительно улыбается…

Оттуда зашел к Мане. Она расчесывает волосы, смотрит книжку, улыбается… В юности отец не понимал меня, и я не очень его понимал. Так мы и расстались. И вот теперь я стал старый, смотрю на дочь, которая третьего дня хотела отравиться, и — тоже ничего не понимаю, не найду истинной причины.

Харьков (рассказывал знакомый Татьяны): «Ночью идешь и — звенит железо, балки в сожженных и разрушенных домах; все новости у водопроводной колонки; дети многие говорят по-немецки; жители приветствуют полуфашистским поднятием руки — наполовину; ночью, после восьми, ходят только „ответственные“, в них стреляют; подошел и спросил у прохожего — как пройти туда-то, а тот поднял руки — немец; радиоприемник, вмонтированный профессором в стену, передавал сведения „Совинформбюро“ — двум, остальные, каждый, тоже двум, так и шло „по цепочке“, заводил граммофон чтобы слушать передачу; матросы, скованные по рукам и ногам, идут под немецким конвоем по улице, увидали, что девушки идут под руку с немцами — закричали: „Эй, разъебы, по хуям стосковались, будьте вы прокляты!“