Московские тюрьмы

— Вот за это тебя и посадили, а говоришь, не скрываешь. Кому нужна твоя писанина? Ты опасен тем, что связан с Поповым. Расскажи о нем все, что знаешь, и тебя никто здесь держать не будет. А не расскажешь — посадят по любому поводу. Не было бы текстов — что-нибудь другое бы нашли.

— Ho это беззаконие.

— Ты в самом деле такой наивный или прикидываешься? — кипятится Сосновский. — Государственная безопасность! Кто в таких делах думает о законе? КГБ может всё. Если ты представляешь опасность для государства, тебя устраняют или изолируют. А как оформить — это дело десятое. Для этого существует прокуратура.

Сосновский привел несколько примеров всемогущества гэбистской машины. Одному из его бывших сокамерников на допросе прокрутили пленку, на которой был записан его разговор пятилетней давности. В Сочи на пляже случайно познакомился с женщиной. Она приглашает к себе, в квартиру. В постели спрашивает, где он работает, чем занимается. Он работал в космической промышленности. Так, шутя-любя, ненароком кое-что выболтал, а уехав из Сочи, напрочь забыл и ту ночь, и эту знакомую. Напомнили — через пять лет! Все это время за ним плотно следили, а он и ухом не вел. Есть под Москвой, — продолжает Сосновский, — излюбленное место встреч деловых людей. Ресторан в Архангельском. Это ни для кого не секрет, поэтому конфиденциальные беседы проводят в перекурах, за пределами ресторана. Одна из таких встреч состоялась в чистом поле, за стогом сена. Два человека, больше ни души. Пришли и разошлись порознь. А вскоре содержание беседы изложили одному из них здесь в Лефортово, на допросе.

Сосновский знает много таких примеров, и все об одном: если попал «под колпак», то запираться бесполезно — КГБ знает всё. Участь твоя, говорит Сосновский, целиком зависит от степени твоей откровенности. КГБ важно знать, что ты в дальнейшем намерен делать, от этого зависит мера наказания.

Раскаиваться и признаваться — вот единственно разумная линия поведения со следователем КГБ. Если они сочтут, что ты уже не опасен, могут закрыть дело и не доводить до суда. Мой случай, уверяет Сосновский, как раз такой. Я должен, пока не поздно, раскаяться и написать заявление о чистосердечном признании. А Попова — чего жалеть? Если им занялись, он обречен. Дам я показания, не дам — ему это не поможет. Мои показания нужны КГБ, чтобы решить, что делать со мной. Так что теперь, действительно, моя судьба зависит только от меня.

Не то же ли говорил мне Кудрявцев? Точь-в-точь.

— Hе лезь на рожон, старик, — присоединяется к Сосновскому Володя Баранов. — Попугают, проверят и выпустят — никакого суда над тобой не будет. Кайся, пиши, порыдай для приличия — ради свободы стоит. Эх, мне бы твое дело, я бы тут не сидел. Какой потолок по твоей статье?

— Три года.

— Тьфу! Три года я бы на параше пропел. А минимум?

— Штраф 100 рублей.

— Чего ты думаешь? На бумагу и пиши явку с повинной: чистосердечно признаюсь, глубоко раскаиваюсь — больше не буду. И ты на свободе! Не валяй-ка дурака.

Володя — это уже серьезней. Четыре судимости, и он не производил впечатление человека, завербованного КГБ. Неужто и правда Олег обречен? Добрый парень — значит добро преступление? Бескорыстная помощь людям, пострадавшим за убеждения, — угроза Советской власти? Ничем он больше не «угрожал», я был в этом уверен, и разве я покривлю душой, если напишу об этом заявление? Может быть, какое-то недоразумение, может быть, тем самым я помогу Олегу? Ну и себе, конечно. Если с него снимут подозрения, то, значит, мне не в чем его «выгораживать» и, значит, сажать меня не за что. Однако Сосновский настораживал. Надо подумать, приглядеться.