Московский дневник

И поскольку наиболее ранние вещи – не считая икон – относятся, похоже, ко второй половине XVIII века, музей дает картину истории русской живописи XIX века. Это была эпоха господства жанровой живописи и пейзажа. То, что я видел, дает мне основания предполагать, что русские из всех европейских народов наиболее интенсивно развивали жанровую живопись. И эти стены, заполненные повествующими картинами, изображениями сцен из жизни самых разных сословий, превращают галерею в огромную детскую книгу с картинками. И еще там было гораздо больше посетителей, чем я встречал во всех других музеях, где я бывал. Достаточно только посмотреть, как они движутся по залам, стоят, группами, иногда вокруг экскурсовода, или в одиночку, увидеть большую непринужденность, полную свободу от тоскливой подавленности редких пролетариев, которых можно обнаружить в западных музеях, чтобы понять: во-первых, что пролетариат здесь действительно начал осваивать буржуазные культурные ценности, во-вторых, что как раз этот музей оказывается ему наиболее близким и привлекательным. Он находит здесь эпизоды своей собственной истории: «Бедная гувернантка приезжает в дом богатого купца», «Революционер-подпольщик, схваченный жандармами»", и тот факт, что подобные сцены изображены совершенно в духе буржуазной живописи, не только не вредит, но делает их для него более доходчивыми. Художественное воспитание (как это очень хорошо дает понять Пруст) осуществляется вовсе не приобщением к «шедеврам». Ребенок или пролетарий, занимающийся самообразованием, с полным правом считает шедевром совсем не то, что коллекционер. Значение таких картин преходяще, но очень основательно, а строгий масштаб применим только к произведениям новейшего искусства, имеющего отношение к нему самому, его классу, его труду. – В одном из первых залов я долго стоял перед двумя картинами Щедрина, гавань Сорренто и другой пейзаж тех же мест; на обеих картинах изображен чудный силуэт Капри, который для меня навсегда будет связан с Асей. Я хотел записать для нее строчку, но я забыл карандаш. И это погружение в изображение в самом начале моего движения по музею определило и настроение моего последующего восприятия. Я увидел хорошие портреты Гоголя, Достоевского, Островского, Толстого. В нижних залах, куда нужно было спускаться по лестнице, было много работ Верещагина. Но они были для меня неинтересны. – Я вышел из музея в очень хорошем настроении. В сущности, я уже входил в него в этом настроении, и это в основном из-за кирпично-красной церкви, стоявшей у трамвайной остановки. Был холодный день, возможно все же не такой холодный, как в тот раз, когда я впервые плутал здесь в поисках музея и не смог найти его, хотя и был всего в двух шагах. И в конце этого дня была еще хорошая минута у Аси. Райх ушел без малого в семь, она проводила его до низу, ее долго не было, а когда она наконец вернулась, я хотя и был еще один, но у нас было всего несколько минут. Что произошло, уж и не знаю: неожиданно я смог посмотреть на Асю с большой теплотой и ощутил ее тяготение ко мне. Совсем недолго я рассказывал ей, что делал днем. Но я должен был уходить. Я протянул ей руку, и она взяла ее обеими руками. Она готова была говорить со мной дальше, и я сказал ей, что если мы можем точно договориться встретиться у меня, то я готов отказаться от спектакля у Таирова, на который я собирался идти. Но в последний момент она засомневалась, разрешит ли ей врач уйти. Мы договорились, что Ася придет ко мне в один из следующих вечеров. – У Таирова играли «День и ночь» по оперетте Лекока. Я встретил американца, с которым мы договаривались пойти на спектакль. Но от его переводчицы было мало проку, потому что она сидела повернувшись только к нему. И поскольку действие было довольно сложным, то мне пришлось довольствоваться прелестными балетными номерами.