Московский дневник

Николай Кулешов. Сушка деталей куклы. Кустарная артель «Все для ребенка». До 1929 г.

Вход на выставку рисунков душевнобольных оказался с боковой улицы. Сама выставка была не слишком интересной; с художественной точки зрения материал был не интересен, но хорошо организован и наверняка может быть использован в науке. Когда мы там были, проходила небольшая экскурсия, однако узнать из пояснений можно было лишь то же самое, что уже было написано на небольших табличках у картин. Райх оттуда поехал в дом Герцена, я приехал позднее, заехав до того в институт, чтобы получить на вечер билеты на спектакль Таирова. Время после обеда у Аси опять было скучным. Райх раздобыл в санатории (у украинца) шубу на следующий день. В театр мы успели вовремя⁷⁸. Играли «Любовь под вязами» О’Нила. Постановка была очень плоха, особенно разочаровала Коонен⁷⁹, она была совершенно неинтересной. Интересной (правда, как доказал Райх, по ошибке) была разбивка на отдельные сцены (кинофикация) с помощью занавеса и смены освещения.

Темп был гораздо выше, чем это здесь принято, а динамика декораций дополнительно ускоряла его. Декорации показывали сразу три комнаты в разрезе: на первом этаже большая комната с окном, через которое открывается даль, и входом.

В некоторых местах ее стены поднимались, разворачиваясь на 180 градусов, и тогда со всех сторон открывалось свободное пространство. Два других помещения находились на первом этаже, лестница к ним была закрыта от публики сколоченной из реек коробкой. Было занимательно следить за движением фигур вверх и вниз через эту решетчатую конструкцию.

На асбестовом занавесе – шесть граф, показывающих репертуар следующих дней. (В понедельник здесь спектаклей нет.)

По просьбе Райха я спал ночью на софе и пообещал разбудить его на следующее утро.

31 декабря.

В этот день Райх поехал к Даге. Около десяти пришла Ася (я был еще не готов), и мы пошли к ее портнихе. Весь этот поход был туп и бесцветен. Начался он с упреков: что я таскаю с собой Райха и он от этого устает. Потом она призналась мне, что целые дни злится на меня из-за блузки, которую я ей привез. Дело в том, что она порвалась, как только она ее надела. Сдуру я еще сказал, что купил ее у Вертхайма⁸⁰ (наполовину – ложь, что всегда глупо). И вообще я был не слишком разговорчив, потому что одно только постоянное и изматывающее ожидание ответа из Берлина уже оказало на меня не лучшее действие. Под конец мы на несколько минут сели в кафе. Но лучше бы мы этого не делали. Ася думала только об одном: вовремя вернуться в санаторий. В чем дело, почему все живое в последние дни исчезло из наших встреч и других наших отношений, я не знаю. Но из-за беспокойства, в котором я нахожусь, у меня не получается скрыть это. А Ася требует такого безраздельного, проникновенного внимания, на которое я без какой-либо поддержки и расположения с ее стороны не способен. У нее самой состояние плохое, это из-за Даги, о которой Райх принес вести, которые ее по крайней мере не удовлетворили. Я думаю, что мои послеобеденные посещения следует сделать более редкими. Потому что уже сама комнатка, в которой сейчас редко бывает трое, чаще всего четверо, а если к соседке Аси приходят гости, то и больше людей, действует на меня удручающе: я слушаю много русских разговоров, ничего не понимаю, засыпаю или читаю. После обеда я принес Асе торт. В ответ она только ругалась, настроение у нее было прескверное. Райх пошел к ней на полчаса раньше (я собирался дописать письмо Хесселю⁸¹), и то, что он сообщил о Даге, очень ее взволновало. Все время настроение было печальным. Я рано ушел, чтобы отправиться в театр Мейерхольда за билетами для нее и меня на «Даешь Европу», которую играли в этот вечер. До того еще на минутку в гостиницу, чтобы передать, что начало без четверти 9. Я воспользовался случаем, чтобы проверить почту: ничего не было. Днем Райх соединил меня с Мейерхольдом, и тот обещал мне билеты. С большим трудом я пробился теперь, чтобы их получить, ко второму директору. К моему изумлению, Ася пришла вовремя. Она снова была в своем желтом платке. Ее лицо в эти дни стало неприятно-гладким. Когда мы перед началом спектакля стояли перед афишей, я сказал: «Вообще-то Райх замечательный парень». – «?» – «Если бы мне сегодня вечером пришлось сидеть где-нибудь одному, я бы повесился с тоски».

Аркадий Шайхет. Перевыборы. Голосуют. 1927 г.

Но и эти слова не оживили нашего разговора. Представление было очень интересным, и один раз – не помню уж, в каком месте это было, – мы ощутили себя более близкими людьми.