Московский Джокер

– Но есть и неверующие, Роберт. По-нашему – нечестивцы. Они лишены траста по отношению к доллару. И хотят, чтобы веры лишился и остальной мир. Здесь, в Москве, они затеяли игру в девальвацию нашей святыни. А что там у нас, в западных банках? Здесь крикуны из оппозиции заходятся воплем, что вывоз капитала обескровливает Россию и обогащает Запад. Но кому принадлежит этот капитал?

– Новорусам?

– Сколько шли к своим первым миллиардам наши Морганы и Дюпоны? Десятки и сотни лет. И вы верите, что эти новорусы в десятки и сотни раз гениальнее их?

– Ни в коем случае, сэр.

– А значит, это не владельцы. А всего лишь распорядители. И если триллион долларов в одночасье будет изъят из западных банков и если вспомнить о триллионном внутреннем и внешнем долге правительства Соединенных Штатов, то это может означать настоящий, а не предсказанный трепачом Шпенглером, закат западной цивилизации.

– Но кому это выгодно, Чарльз? Всеобщий хаос. Мир, как всеобщая Чечня или Афганистан. Колумбийская мафия, как всемирное правительство. Ха-ха. Кому это нужно?

– Разумеется, Боб, никакой мафии тут ничего не светит. До хаоса не дойдет. Произойдет просто религиозная реформация. Смена богов. И нужно это тем, у кого есть иной бог, кроме доллара, и другой субъект, кроме Запада. И этот субъект шевелит угли здесь, в Москве. И мы должны, мы обязаны с вами, Роберт, выйти на этого субъекта. Чтобы по крайней мере понять, чего он в точности хочет и как далеко зашел. И правильно ли все рассчитал. Потому что не только Америка у нас одна, Боб. Но и Земля у нас одна. На всех.

Раздался телефонный звонок.

Харт взял трубку и сказал:

– Да, благодарю. Я спущусь к машине через полчаса. Нет, подниматься не надо.

О’Брайен понял, что пора переходить к третьей части разговора, и спросил:

– Что у вас есть, Чарльз? Вы мне что-нибудь передаете?

– Есть такой человек, – ответил Харт уже вполне хладнокровным, четким тоном. – Мартин Марло. Мы знакомы с ним почти десять лет, но за это время состоялось всего несколько встреч.

– Это то самое? Человек, с которым можно говорить, а не только договариваться?

– С одной стороны, да. С ним действительно можно говорить. Собственно, именно это и происходило во время встреч. Мы что-то спрашивали, и он отвечал как находил нужным. Иногда что-то спрашивал и он. Мы тоже старались не разочаровывать его. Иногда после наших бесед внешнеполитические ведомства предпринимали некоторые неожиданные для широкой общественности ходы. Разумеется, прямой связи установить здесь невозможно. Но по времени получалось именно так. Одно происходило после другого.

– Так это и есть настоящий субъект? Ответственный представитель? На что же вы жаловались, генерал?

– Я же сказал, оно вроде бы и так. Но только похоже. Только с одной стороны. А с другой… он очень странный тип, этот Марло. Много лет он ведет беспорядочный образ жизни. Беспощадный бабник. Кумир профессионально пьющей Москвы. И все это как бы даже напоказ. Да и странно все это, учитывая масштаб личности.

– И каков этот масштаб?

– Немалый. Может, даже выдающийся. И этот Марло, прекрасно подготовленный во многих областях профессиональной деятельности, шатается со случайными людьми по центру Москвы, по пивным, кабакам… Кстати, у него интересные родственные связи. Очень разветвленные и неожиданные. Можно сказать, родовые корни. Впрочем, не будем сейчас тратить на это время. Прочтете в досье.

– У вас есть объяснения всему этому, Чарльз? Хотя бы для самого себя?

– Мне кажется, что он, безусловно, представляет какую-то группу. Скажем так, группу с серьезными субъектными потенциями. Доказательство этому в том, что после наших бесед в мире что-то происходило. Но вот то, что он столько лет шатается на виду у людей, как бы без дела… Вы уж меня извините, майор, но здесь уже что-то на грани мистики. Такое впечатление, что он и сам ищет выхода на неизвестную нам структуру.

– Как я свяжусь с ним?

– А вот мы сейчас прямо ему и позвоним.

12

Если вы потерялись, встречайтесь у фонтана в ГУМе. Если вы нашлись, встречайтесь. Лучше всего – в пивной. А самое верное – в пивной на Смоленской. У всех, встретившихся там, жизнь пройдет легко и безоблачно. Под общим наркозом трагического московского неба, по вечерам расцвечиваемого сполохами неостановимого будущего. Будущего для всей планеты.

Как написал один московский математик и поставил эпиграфом к топологическому трактату, содержание которого могли оценить во всем мире несколько десятков, максимум несколько сотен человек:

На ветках темноты
Сирень твоих галактик.

А в сквериках московских располагались юноши с горящими взорами, а также мужчины с пивными кружками. С ничего не дающими практически, но многочисленными и неожиданными связями, нерешаемыми проблемами и увеличенной печенью.