Московский гамбит

— Хорошо, побеседуем лучше о чем-нибудь другом. Для отдыха. Нинок, подлей-ка кипятку из самовара! — воскликнул Саша, хлопнув в ладоши.

Нинок, в некотором трансе, начала разливать чай. Она помнила, что пар придает комнате уют.

Разговор вдруг развернулся в какую-то странную фантасмагорию. Говорил больше Саша. Иногда в его голосе был мрак. Разговор метался от одного символа к другому, от одного огня к третьему. Все были вовлечены.

Но у Олега внезапно заболело сердце новой неизвестной ему доселе тоской. Он шепнул об этом Саше.

— Это нормально, — ответил тот.

Пробили часы. Берков посмотрел на Нину: она показалась ему утонченно, как-то выделенно красивой. Точно она порвала связь со всем.

— Итак, второй этап? — спросил, наконец, Борис.

Все вдруг затихло, и только слышно было, как ветер кружил за окном.

— Да, — согласился Саша.

— Мы увидим вашего человека?

— Пока нет. Надо пройти второй этап. Тогда я скажу. Не торопитесь. Дело не в нем, а в вас.

— Я так и чувствовал последнее время, что нам его не видать, — печально сознался Олег…

— В чем же этот второй этап?

— Мы завершим его очень просто, — ответил Саша. — Даже немного по-студенчески. Правда, с древним подтекстом. Вот вам слова: «Я, обретший бессмертие, ухожу в ночь». Напишите мне все, что вы думаете об этом, не сейчас, а потом, и бросьте свои листки в почтовый ящик. По моему адресу. Вот и все.

— Я, обретший бессмертие, ухожу в ночь, — повторил Берков.

— Бр, какие страшные слова…

— Что ж, эдакий экзамен получается, — заключил Леша.

— С одной стороны. Но где-то и анти-экзамен, — произнес Саша. — Многое как раз не зависит от содержания вашего ответа. Не ломайте особенно голову. Не старайтесь во что бы то ни стало угадать, если так можно выразиться, что я имею в виду. Лучше всего — напишите предельно искренне, что вы сами думаете об этом, не обязательно вовлекать книжные знания… Но в общем — полная свобода. Наша беседа и эти ответы — вот и весь второй этап отбора.

— Какие страшные слова… — опять повторил Берков.

— Да, и эта беседа не так уж удачна, я чувствую, — вставил Олег.

— Ничего, ничего, — отмахнулся Саша. — Беседа, ваши ответы… Но где-то все будет зависеть от того, что не содержится ни в беседе, ни в ответе. Здесь есть поле, которое вне… Оно и будет решать.

— Ваша «последняя тайна» может раздавить умы. Это уже слишком.

— Она не может раздавить ум, ибо она вне сферы ума.

— Ну и любовничек же у тебя, Нинок, — не удержался Леха. — Впрочем, кажись, по тебе…

— Кого уж Бог послал, — усмехнулась Нина.

— Вперед, вперед! — всполошился вдруг Закаулов.

— Да, но что впереди? — пробормотал Берков. — И почему мы так торопимся? Так ведь легко пропасть, сгинуть.

— Саша, а ведь на вас ответственность. По большому счету.

— Значит, все-таки боитесь, — заметил Саша. — Это нормально.

И он вздохнул. Может быть, первый раз в жизни Саша по-настоящему вздохнул. И этим вздохом закончился вечер: по какому-то неуловимому движению решено было разойтись.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вскоре по всей неконформистской Москве разнеслась радостная, хотя и, может быть, тревожная мысль: на одной частной квартире должна состояться однодневная выставка картин Глеба Луканова. Эту выставку давно подготовляли, откладывали, и покровители Глеба вели по поводу нее самые тончайшие переговоры. Собственно говоря, выставка получалась неофициальная. Но ходили слухи, что если все пройдет без скандала и картины не будут слишком религиозно-мистического характера, то, возможно, следующим шагом будет уже официальная выставка в одном из московских кафе, где уже проходили выставки подпольного авангардного искусства. Впрочем, другие утверждали, что эта выставка делается на свой страх и риск, и закулисные переговоры не успешны. Так или иначе выставка нагрянула, как снег на голову, и весть о ней разнеслась неожиданно, за день до открытия. Квартиру предоставлял известный профессор физических наук — она была небольшая, двухкомнатная кооперативная, и купил он ее для своего сына, недавно женившегося. Была она почти пустая — молодожены еще не успели въехать в нее. Но сами они были ценителями и поклонниками неофициального искусства, ничего и никого не боялись и были рады помочь, чем могли.

Известие это — волнующее и внезапное — настигло также и умирающего Максима Радина.

Он лежал на диване, и рядом на кресле, сидел, заложив ногу за ногу, худой и одинокий, как Дон Кихот, Виктор Пахомов — у него начался период отчужденного странничества по «гостям», Обычно он жил более замкнуто.

— А я, наверное, никогда не увижу своей выставки, — медленно говорил Максим.

Лицо его исхудало и было на редкость белым, уходящим…

— И не увижу России, в которой такие выставки будут в галереях, и не на частных квартирах под надзором милиции. Ничего этого я не увижу.

Виктор ничего не ответил, только посмотрел на него своими большими синими глазами.

— Да. Но я могу это представить. Сколько лиц, сколько прекрасных лиц! — прошептал Максим.

— Прекрасные лица есть и сейчас, — вдруг заметил Виктор. — Мы увидим другое… И все равно покоя не будет ни нам, ни им…