Московский гость

Когда люди сердятся и режут друг друга где-то далеко, это смута, революция или война, имеющая научно объяснимые причины, а когда признаки бешенства налицо прямо у тебя под окном, это уже конец света. У вдовы Ознобкиной в одно мгновение ум зашел за разум, однако это выглядело так, как если бы она в высшем смысле "взялась за ум", больная, тяжелая наставлениями пророка. Сам же пророк, сидя на горе, оставался бесконечно удален от закипевшей внизу свары, он был необыкновенно прозрачен и пуст, неприхотлив и бездумен. Он стал как воздух и сквозь собственную прозрачность с задумчивостью сонного младенца смотрел вниз. В отдельном городке на склоне горы ничего не происходило, там властвовала тишина, а в большом городе, белевшем поодаль, поднимались кое-где кудреватые ленивые дымы. Пожар, размышлял Онисифор Кастрихьевич равнодушно, или кто балует как дитя малое, а то ведь, гляди-ка, больно много копоти и в разных местах, не иначе как запалили, пустили красного петуха, а может, костры жгут и через те костры скачут как бесы. Таким неспешным думам предавался мудрый старец. Праздник, объявленный мэром, не интересовал его, ему представлялось, что мэр бросил клич, люди тут же сбились в кучу, чтобы пить и танцевать, и эта куча подкатилась к самым его, Онисифора Кастрихьевича, ногам, а он склонился, поворошил ее палкой и, поморщившись, отвернулся: дерьмо! Сильно пришлось склоняться и, принюхиваясь, втягивать идущий снизу смрадный воздух, ибо далеки люди от проникнутой сознанием и духом пророка горы, от ее широко ступившей подошвы. Старик давно уже не спускался вниз, не хотел спускаться и знал, что никакая сила никогда не заставит его сделать это. Здесь, на вершине, у него все под рукой, все схвачено - и жизнь, и смерть.

Катюша вышла из дома, и коты, как бы чуя важность минуты, в дыбящей шерсть тревоге побежали за ней. Сама того не подозревая и ни на какую картинность не претендуя, вдова шагала как-то весьма эпически, хотя этому предшествовала жалкая лихорадка метаний в ставших чужими и ненадежными стенах, ничтожество последних сомнений и сожаление о вещах, которые приходилось покидать, отдавать на разграбление, тоска по исчезающему неизвестно куда и почему богатству, великолепию и сиянию. Но как только переступила порог, оставила его позади, мишурное откатилось в туман прошлого, и все в ней выросло и закруглилось, как в матрешке, правда, в особом аскетически-хмуром роде. Она широко и мощно переставляла ноги, скорбная и грандиозная, в старушечьем платочке, который неведомо как оказался на ее большой голове, и плавающая в болезненном огненном румянце как в томатном соусе, а четвероногие друзья, с их вздыбленной шерстью и неподвижно изливающими зеленую хищную злость глазами, в общем-то тоже не без солидности вышагивали рядом, предводительствуемые хозяйкой.

- Берите имение мое! - закричала вдова, восходя на какой-то пригорок, который красовался посреди мостовой как памятник вечной, неистребимой проселочности. - Не щадите моего живота! Да будет душа моя через то спасена!