Московский гость

Кого только не было в ресторане! Поэты, авторы роднящихся своей утомительностью трилогий и громоздких притч, предназначенных, будучи пьесами, разве что для неких элевсинских сцен. Богатырского сложения художники, хватив из графинчиков, бросали свои видавшие виды головы на первое подвернувшееся блюдо и с трагически, как у Олоферна, закрытыми глазами объявляли товар своей торговли: борода всклокоченная, в крошках. Сильно хлебала из бокалов журналистская братия. Случайные покровители, упитанные и респектабельные меценаты лиловели иконописными от своевременно взятого на вооружение добродушия ликами, а между ними пестро коротали часы развлечения розовощекие дамы. Эта публика смотрела на Питирима Николаевича и многозначительно улыбалась. Шишигин вышел на середину зала. Вызывающе гадко были зачесаны назад его волосы, влажные и прилизанные, а на его красивом и по-своему мужественном, но каком-то необыкновенно мягком, готовом иметь следы от малейшего прикосновения лице блуждала презрительная ухмылка. Он осмотрелся нагловатым взглядом, влажным, как его волосы, и интимным, как его фаллос, объявляющим человеческую жизнь мелкой и пошлой шуткой. Он символизировал собственные писания, то единственное из беловодской литературы, что достигло московского слуха. Но Питирим Николаевич вдруг понял, что шишигинское презрение относится к нему одному, а прочим Шишигин всем своим видом первоклассного клоуна обещает сейчас же устроить веселый и удивительный фокус. Поняв это, Питирим Николаевич устыдился того, что делал до появления Шишигина, он почувствовал себя маленьким и ничтожным, человеком, который надрывался в полусне, а очнувшись, осознал, что наговорил массу нелепостей. Оробевший, он сполз со стола и, не зная, куда деться, встал перед Шишигиным и вытянул руки по швам, тупо глядя на него.

Да, стоя так, Питирим Николаевич то опускал голову, то скорбно взглядывал на Шишигина. А тот смотрел на него не мигая, теперь уже по-новому, не столько серьезно, сколько с серьезной и настойчивой усмешкой, с каким-то особенным пристальным вниманием, в котором насмешка, может быть, ловко маскировалась, но все же и была главным злом. Он смотрел так, будто знал за Питиримом Николаевичем какой-то своеобразный и забавный грешок, некий порок, дурную, непристойную привычку и вот этим взглядом требовал, чтобы тот раскрыл свою тайну всем. Питирим Николаевич растерялся. Он тревожно заозирался, сознавая, что и в самом деле пытается как бы что-то утаить. А тем временем Шишигин, ставший душой общества, все так же взирая на Питирима Николаевича и еще продолжая ухмыляться с прежним недобрым настроением, повернулся к нему боком и стал медленно, как будто даже с мучением, от которого лишь громадным усилием воли не терял присутствия духа, приседать на корточки. Питирим Николаевич не имел возможности заблаговременно разгадать его затею и уж тем более предотвратить, Шишигин же все отлично продумал в своем быстром уме, этом источнике химер, и, собака, ухмылялся все пуще по мере того, как ниже опускался к полу. Но в его улыбке появилось и волнение, стремительной и зыбкой тенью побежало по круглой лоснящейся физиономии, которая вдруг напряглась так, словно ее давили и сплющивали. Шишигин словно даже указывал, не без печали повествовал, что именно Питирим Николаевич виновник этих его усилий, а без них и, следовательно, без Питирима Николаевича ему жилось бы куда как лучше. И когда он присел окончательно, сложившись в компактный колобок, то разразился торпедирующим звуком - желудок его заговорил, он пукнул. Раз, другой; беспорядочная, чугунная, с душком адской серы трель. Все громко засмеялись, и громче всех Лев Исаевич. Издатель со слезами счастья и признательности на глазах смотрел на пускавшего ветры писателя, который освободил его от страшной иллюзии величия Греховникова, возникшей у него, пока тот ораторствовал и топал ногами на столе старичков.

Питирим Николаевич дрожал от стыда, негодования и тоскливой душевной боли. Он поднял кулаки над своей головой. И над головами собратьев по перу. А Шишигин, сидя в позе орла, недоуменно шевелил бровями на жесты возмущения, которые страстно выделывал Питирим Николаевич. Не иначе как силой волшебства плотно закруглившиеся над полом белые летние брюки Шишигина внезапно тонко вздулись, пропуская между собой и писательским задом какую-то колбасу. Она стремительно скользнула под штаниной, и затем над лакировано блестящей туфлей фокусника возникла плоская змеиная головка с сердито глядящими на мнимого виновника шишигинских бед зелеными глазами.