Московский гость

Все эти рассуждения и громогласные тирады звучали в его сознании музыкой, не требующей комментариев и доказательств, и ужасно льстили его самолюбию, хотя в глубине души Антон Петрович отдавал себе отчет, что Кики Морова снизошла к нему в минуту собственной слабости, в какую-то необыкновенную, гибельную минуту и подняться до нее вполне за столь короткий срок он при всем своем старании вряд ли успеет. Даже если Кики Морова и в самом деле погибала, — а все сходилось на том, что так оно и есть, — ему все-таки не было жалко ее, существо высшего порядка, которое не пристало жалеть тому, кто стоит на более низкой ступени развития, он просто любил, даже без боготворения, и хотел только любоваться ею и что-то втолковывать и кричать ей. Им овладело чистое мальчишество, азарт спасателя, который сознает заведомую безуспешность всех своих усилий и все же мечется в поисках спасательного круга, чтобы бросить его утопающему. В то же время он, кривя душой, надеялся преодолеть на пути к совершенству ступеньку-другую, зарабатывая очки именно тем, что будет вести себя как невинный дурачок, святая простота, червь с проблесками сознания, униженно и потому плодотворно ползающий у ног своего кумира.

В артистической уборной, куда они удалились из зала, Кики Морова устало присела на кушетку, провела рукой по глазам, как бы отгоняя какое-то дурное видение, и с грустной улыбкой посмотрела на стоявшего перед ней влюбленного борца. Она сказала:

— Ну и вид у тебя. Ты комик? Почему ты встречаешь меня в этом дурацком трико, а не во фраке, не в приличном костюме?

— Мне скоро на сцену, — возразил Голубой Карлик.

— Надеюсь, меня ты любишь больше, чем свое нелепое ремесло. С прискорбием вынуждена сообщить, что нас слишком многое разделяет. — Девица помолчала, а затем, длинными тонкими пальцами легко отделив от головы свое правое ухо и небрежно швырнув его в угол комнаты, закончила: — Ты любишь меня, но это ни на йоту не приближает тебя ко мне.

Артист, опустив голову, пробормотал:

— Но вы отодрали ухо…

— Ах, — отмахнулась Кики Морова, — оно мне больше не понадобится. Так что же, насчет любви-то?

— Ухо… да! — выкрикнул Антон Петрович в каком-то тихом умоисступлении. — Ты сделала это… я не убежал, я тут, я стал ближе! На ухо твое я смотреть не буду, пусть лежит, мне нужна ты! Не потому же я тебя люблю, что ты другая… Я люблю тебя вообще, ну вот… смотрю на тебя и люблю, люблю…

— Нет, ты любишь меня за то, что я жестоко посмеялась над тобой, сделала тебя толстым. Ты полюбил мою жестокость.

— Скорее, твои удивительные способности, твою тайную силу, — с неожиданной твердостью заявил свою позицию комик.

— Вспомни, ты тогда опрокинулся на спину в больнице, на койке. Лежал и беспомощно дрыгал ногами, а в таком лежачем положении люди вроде тебя часто влюбляются. Что им еще остается? Любовь для них тогда как мечта об исцелении, избавлении, а если ты знал в те дни, что страдаешь по моей вине, как же ты мог влюбиться в другую, не в меня? Кто, кроме меня, — сказала Кики Морова, следя за своими ресницами, которые, выпав, с поразительной организованностью совершили в воздухе несколько фигур высшего пилотажа и исчезли из виду, — был тебе нужен? Мог ли ты отомстить мне, смыть с себя позор, унять обиду, не перековав все эти бесплодно воинственные чувства в смиренную любовь ко мне? Ты мечтал проникнуть в мою плоть, слиться с нею, разлечься у истоков волшебства, которое для тебя обернулось дурным сном…

Антон Петрович внимательно слушал и спрашивал себя, было ли так, как говорит возлюбленная, но ответа не находил. Как будто было, раз она говорит, но уверенности на этот счет он не имел. Кики Морова с улыбкой следила за его впечатлениями.

— Ты потому и принял условия Пети Чура, на которых он соглашался расколдовать тебя, что тебе вменялась обязанность служить нам. Ты тут же хитро прикинул: ага, им, как же! я буду служить ей, Кики Моровой! ей одной! И ты ради этой перспективы задушил в себе гордость, волю, все свои прежние политические воззрения…

— Неправда! — с неожиданной горячностью запротестовал Антон Петрович. — Это было не совсем так… я боролся, спроси у Пети, я далеко не сразу принял его условия, мне трудно было расстаться… да, именно так… трудно было расстаться с моими политическими воззрениями. Я до сих пор не вполне с ними расстался… то есть в той мере, в какой это не противоречит нашему с Петей договору… Я честно исполняю все пункты.

Кики Морова, глядя ему прямо в глаза, провела пальцами по носу, и он пропал, а вместо него торчала теперь между ее щеками какая-то сморщенная, длинная и острая морковка.

— Любимая, — сказал Антон Петрович тихо и взволнованно, — ты можешь лишаться кожи, отстегивать и выбрасывать конечности, но я… я…

— Почему ты замолчал?

Антон Петрович развел руками, показывая, что не в состоянии закончить свою мысль.

— А когда же ты меня полюбил? — спросила девица с усмешкой.

— Не знаю, — отрезал Антон Петрович.

— Твоя воля сломлена. Мы, — сказала Кики Морова с ударением, — мы сломили твою волю, но ты выбрал именно меня героиней своих кошмаров и сумасшедших грез.