Московский гость

— А я никаких доказательств и не требую, — возразил Григорий. — Вы зря волнуетесь, Мартын Иванович. Поймите меня верно, я не только интересуюсь ходом вашей мысли и уважаю ваше мнение, я люблю вас всей душой, как никого в этом городе. Я много думал о тех словах, которые вы сказали в прошлый раз в защиту жизни… в защиту каждого листочка на дереве и самого убогого на вид дождевого червя… кажется так? Я почувствовал одиночество и печаль вашей старости, мой дорогой!

— Ну-ну, не будем об этом… — смутился старик. — Я, может быть, наговорил тогда лишнего… так, отчасти разошелся…

— Я давно уже понял, — сказал Григорий, — что беловодская власть ведет свою родословную хоть и из тьмы веков да не от известных нам исторических лиц.

— Если бы только это! Если бы! И вот вы говорите, что я зря волнуюсь… Нет, я волнуюсь не зря! Мне не безразлична судьба моего города.

— Но и мне она тоже не безразлична, — ответил Григорий.

— Однако вы всегда спорили со мной, никогда не соглашались… Вы всегда… у вас… как бы это выразить… вы всегда были себе на уме… Я, может, не совсем точно выразился…

Григорий перебил со смехом:

— И тем не менее я готов признать вашу критику справедливой. Только что проку ворошить мои прошлые грехи? Посмотрите, что творится в городе сегодня. Перед этим бледнеют все мои проступки и прегрешения.

— А мы как раз к этому переходим! — подхватил Мартын Иванович. — Как раз это мы сейчас и будем обсуждать! Не знаю, как на вас, а на меня увиденное произвело гнетущее впечатление, очень гнетущее, я должен сделать на этом ударение… Какие еще нужны свидетельства тлетворного влияния наших властей на население, простых граждан и толпу, чтобы вы забили тревогу?

— А что мне ее бить? Я здесь человек пришлый, меня не услышат. Похоже, — задумчиво произнес Григорий, — власть больше не контролирует положение…

Старик вскинулся с натужным беспокойством:

— Начинается революция?

— Ну, революция не революция, это было бы слишком… Так, беспорядки, и инспирированы они мэрией, то есть в определенной степени… Но тот самый штат мэрии, о котором вы упомянули, я думаю, покидает нас… как бы эвакуация. Вы сами видели, что сталось с одним из сотрудников…

— Но вы готовы гарантировать, — торопко перебил Мартын Иванович, — что этот сотрудник не объявится где-нибудь в другом месте да еще заделавшись чиновником более высокого ранга?

— Нет, не готов.

— О, посмотрите! — воскликнул старик и схватил Григория за руку.

Они как раз приблизились к мэрии, где опять толпился народ, разогнанный было блюстителями порядка. Пограбив лотки, случайных прохожих и некоторые дома, люди снова потянулись на главную площадь, поскольку лишь здесь могли по-настоящему сознавать свое единство и силу. Здесь они собирались в огромный, страшный кулак, а им это и нужно было, ибо, припрятав награбленное и наскучив беготней по затаившимся от них улицам, они не знали, на что бы еще направить свою могучую энергию. Даже в мыслях не покушались они на жизнь мэра, и вдохновляло их незлобивое, вполне естественное желание поговорить по душам, с кем угодно и не в последнюю очередь с Радегастом Славеновичем. Но уже на площади, обретя снова единство, которое само по себе еще не обладало каким-то определенным содержанием, они опять задумались, куда же толкать всю эту колоссальную махину их братства, и как бы независимо от сделанных, или не сделанных, ими выводов, но очень гладко и натурально махина повернулась против мэрии. Весь город, как им представлялось, уже подчинился их власти, трепещет перед их мощью, и только мэрия все еще держится вызывающе независимо, следовательно, возникает необходимость разобраться с ней, не исключено, что даже и пограбить, а затем пустить красного петуха. Творческая мысль билась в пьяных головах, металась от одной крайности к другой, и вопрос о грабеже вовсе не стоял принципиально, все могло закончиться и полюбовным соглашением. Мятежной была только подзахмелевшая гордость, которая вдруг разбухла до невозможности и превратила рядового гражданина со слабо выраженными криминальными дарованиями в жупел, в машину террора, для красоты и содержательности снабженную вяло струящимся и частенько вовсе вытекающим из памяти благородно-разбойничьим мотивом народного мщения. Это опасное благородство заговорило на особой стадии опьянения, когда человек движется фактически уже без опознавательных знаков принадлежности к человечеству, но непременно хочет, чтобы его признали и отметили в каком-то высшем смысле. И в столь возвышенном порыве, в годину могущества и славы было постигнуто, что стыдно, недостойно обижать и насиловать слабых и пора браться за сильных, схлестнуться с ними, как и подобает героям, в открытом бою.