Московский миф

Петербург с рождения был мужчиной. Родился под горн мастеровых и солдатских глоток, – отчаянную медь военного времени. Вырос в щеголеватого гвардейского офицера, романтика и пропойцу, просвещенного в определенных пределах и раба своих страстей, если дело доходит до любви или, тем паче, до невыплаты жалованья. Питер транжирил, но делал это с особенной гвардейской лихостью: легко, красиво… Плескал шампанским в чужие сны и бредил дуэлью за час до переворота. Кушал окровавленный ростбиф и отправлялся в Шлиссельбургскую крепость, то ли из-за девок, то ли из-за политики, то ли по пьяному делу. Какое время было! Страусиное перо на треуголке, а не время! А потом загрустил офицер. Ударился в меланхолию, принялся читать морю лунные стихи, одеваться стал артистически, а не по-военному. Словом, впал в декаданс. Тут и сменил его на время обуховский рабочий, дядя серьезный и здоровенький, а потом явился матрос в пулеметных лентах, горбоносый комиссаришка при кожанке и пенсне, приспел ясноглазый чекист… Персонажи-то все поменьше, но, так или иначе, видные мужчины. Не гвардейский офицер, конечно, нет, у того была порода, у того крепость была и стиль был, никакой эклектики… Но и преемники его давали себя заметить.

Вот легла абсолютным полюсом ужаса блокада. Мне, как не-питерцу, и писать-то о ней грешно. Лучше воздержаться.

Блокадное усилие было столь страшным, что душа города переродилась. Словно на ней сделали хирургическую операцию. Не дали умереть, но со стола отпустили в увечном виде.

У города поменялся пол. Мужское улетучилось. Мужественность исчезла. В 60-х, а может быть еще в 50-х, город стал барышней. Она плавала на катере по каналам и беззвучно шептала стихи, написанные то ли декадентом, то ли самим еще гвардейским офицером. Предок в треуголке и при шпаге является ей во снах как идеальный муж, но никогда не встретится в реальности. На протяжении 70-х и 80-х романтическая барышня превращается в музейную даму. «Вы понимаете, где находитесь? Немедленно наденьте тапочки!» Музеи стали самыми живыми местами города. Именно они концентрируют оазисы, где царит душа-женщина, где она по-настоящему сильна! А мужа для нее все нет. И шпага появляется на ее боку, как символ несостоявшегося брака.

С Москвой нелады, Москва ведь тоже женщина, а значит, соперница…

И вот рождается это. Со стихотворным бредом в голове, шпалами и маской. Жить рядом с таким существом трудно. Но приехать к нему и заглянуть в глаза нужно. Обязательно. Заглянуть. Хотя бы один раз.

Там – боль.

Город-призрак ищет новый миф

Пока Петербург был столицей, миф о «городе-призраке», холодном, наполненным злой мистикой, существующим на грани исчезновения – когда все каменные громады сгинут, и восторжествует архей чухонского болота – очень ему подходил. Словно пиджак, сшитый на заказ блистательным мастером.

В роли столицы Невский страж был чужой всем. И не только заемной душой своей отпугивал Россию, но и обликом, и чиновной сухостью, и даже ледяным блеском императорского двора. Болотная призрачность питерского мифа, вылепленная истинными умельцами русского слова, оттягивала на себя злость и раздражение, которые могли бы выплеснуться из реальности слов в реальность самой жизни. Вглядываясь в этот миф, образованный русский человек удовлетворенно говорил самому себе: «Ну-с, умные люди думают одинаково…» Паутина слов улавливала протуберанцы отторжения, которыми Русь то и дело выстреливала в сторону полночной столицы. А уловив, растворяла в стихии литературы.

Не диво: миф либо концентрирует любовь, либо концентрирует ненависть. Одно из двух. Но перехваченная любовь затем передается предмету любви многократно умноженной, а ненависть рассеивается в заоблачных высях образов, метафор, концептов: ей не позволяется толкать впечатлительных людей на «прямое действие». Причем миф, собирающий любовь, – как у Москвы – не защищает от ярости, злобы, недовольства. А миф, задерживающий ненависть, – как у Питера – никак не стимулирует проявления добрых чувств. Он просто работает в качестве своего рода словесного громоотвода.

Хуже всего, когда мифа вовсе нет. Ведь тогда нет ни позитивного, ни негативного фильтра…

Перестав быть столицей, Питер сделал попытку обзавестись мифом с противоположным знаком. Он начал медленное превращение в «столицу культуры», «плацдарм цивилизованной Европы в варварской России», «город мастеров, где процветает инженерно-техническая мысль» и, конечно, «колыбель революции» (что так нравилось советскому начальству). Иными словами, произошла смена образного ряда, рокировка знака. Попытка в высшей степени удалась.