Московский полет

И вот ночью, в вагоне, когда папа спал на верхней полке, укрывшись пальто, он почувствовал, что кто-то тихонько дернул его за сапог. «Вор!» – решил папа и затаился. Через минуту вор дернул папу за другой сапог и чуть-чуть стянул сапог с папиной ноги. Но папа продолжал делать вид, что крепко спит и ничего не чувствует. Он решил схватить вора на месте преступления. «Он снимет с меня сапоги, – думал мой умный папа, – а я вскочу и поймаю его!» И сколько ни дергал вор его за сапоги – папа не подавал вида, он ждал. А когда эти сапоги были сняты наполовину, поезд как раз остановился на какой-то маленькой станции. Тут вор схватил оба папиных чемодана с диапозитивами и потащил их из вагона. Папа спрыгнул с полки в полуспущенных сапогах и запутался – ни натянуть их обратно, ни стащить окончательно. И пока он натягивал сапоги на сбившиеся портянки, вор выпрыгнул из вагона и исчез в ночной сибирской пурге, унося тяжеленные папины чемоданы. Папа, конечно, побежал за ним, но тут поезд тронулся, мама дико закричала с подножки, и папа в последнюю минуту на ходу запрыгнул в вагон. Но сколько я его помню, он до последних своих дней не мог примириться с той жуткой потерей. А я, еще мальчишкой, все пытался представить себе того несчастного вора: вот, обливаясь потом, он тащит куда-то в темноту два трехпудовых папиных чемодана, вот сел и, тяжело дыша и ликуя от предвкушения дорогой добычи, сбил замок с чемоданов, открыл их и… что он увидел? Стекляшки, один стекляшки! Помню, как все мои школьные годы я смеялся и над отцом, и над тем несчастным вором. Но только тут, в Ленинграде, на Московском вокзале, в потной очереди за билетами, когда я судорожно сжимал ногами чемодан со своим фильмом, до меня вдруг дошло, как ужасно, как фатально я похож на своего отца! Он спасал от нацистов свои «живые картинки», а я спасаю от коммунистов свои. Ради двух чемоданов с этими стекляшками папа бросил в вагоне свою семью и в полуспущенных сапогах помчался в ночь, в сибирскую пургу. А я? Разве не оставил я в Америке дочку, разве не могут вот сейчас, тут, на вокзале, схватить меня гэбэшники, найти в моем чемодане похищенный у них фильм и отправить меня в ту же морозную Сибирь?

Тут как раз подошла моя очередь к билетной кассе. Держась двумя руками за стойку, чтоб не оттолкнули меня от кассы прежде, чем я успею рот открыть, и оберегая ногами свой бесценный чемодан, я нырнул головой вниз, к узкой прорези в толстом стекле (почему окошки касс всегда, даже на Западе, на уровне вашего пупа?) и сказал заученное:

– Зоя Игнатьевна! Здравствуйте! Здравствуйте, я от…

И только теперь я увидел перед собой совершенно не женское, а напротив, жесткое молодое мужское лицо и услышал из-за стекла:

– Зоя Игнатьевна здесь уже не работает. Вчера забрали в ОБХСС. А вы ей кто? От кого?

И веселые стальные глазки с издевкой посмотрели на меня оттуда в упор, как глаза следователя, поймавшего в ловушку очередного преступника.

– От Пушкина! – зло ответил я и позволил толпе отшвырнуть меня в сторону с моим чемоданом.

И только через несколько минут уже внизу, на первом этаже вокзала, затерявшись в толпе пассажиров и радуясь счастливому побегу от этого кассира-следователя, я вдруг понял, в какой жуткой ситуации оказался.

Как говорят в США, here I am – американец, без единого советского документа, но с девятью коробками запрещенного кинофильма в чемодане. В Ленинграде, посреди вокзала в десять часов вечера. И даже вернуть этот фильм в Костину квартиру уже невозможно: Костя в больнице, его жена летит в Норвегию, а ключи от его квартиры я бросил в почтовую щель той окованной сталью двери. И никакой надежды купить билет на московский поезд. А возвращаться в гостиницу с этим чемоданом нельзя, там полно милиции и гэбэшников, как я докажу им, что не собираюсь выкрасть этот фильм из СССР? Так что же мне делать? Господи, что? Барух, Ата, Адонай, Элохэйну…

Еврейский бог услышал меня – я вдруг увидел длинную вывеску «КАМЕРА ХРАНЕНИЯ РУЧНОГО БАГАЖА». Перед камерой стояло человек сорок, я пристроился со своим чемоданом в эту очередь, но предварительно вытащил из него сумку с американскими сувенирами. Отстояв в очереди минут десять, я увидел табличку, которая сообщала, что сутки хранения одного чемодана в камере хранения стоят пять копеек. Но именно эта мизерность стала для меня очередным испытанием. Пять копеек за хранение единственной в мире копии моего фильма?

– Ну! – Небритый мужик-приемщик требовательно протянул руку через низкий, как ступенька, барьер. Я поставил чемодан на этот барьер, протянул ему рубль.

– А мелочи нет? – сказал мужик недовольно.

– Возьми рубль! – попросил я, считая, что за рубль мой чемодан будет в большей сохранности.

– У меня сдачи нету всем с рубля давать!

– Не надо сдачи, возьми рубль, – повторил я негромко.