Московский полет

И я вдруг представил себе ту полнейшую безнадегу, которую приносили эти сообщения в камеры мордовского лагеря. Там, за болотами, в тысяче километров от этого лагеря, сталинско-брежневские сотоварищи давали балы, стучали ботинком по трибуне в ООН, перекрашивали в красный цвет половину мира и завоевывали космос. А здесь? Господи, чем же жили тогда узники этих каменных клеток? Какой надеждой? На что? Даже при «либеральном» Горбачеве понадобилось четыре года гласности, сотни народных демонстраций и запросов Запада, чтобы Кремль приказал открыть ворота этого лагеря и выпустить из него еще живых…

Но вот кинокамера вместе с тысячами ликующих эстонцев встречает N. на таллиннском вокзале, и толпа несет его на руках через город. Он в тюремной робе и брит наголо, а вокруг – Эстония 1988 года, Эстония, над которой гуляет ветер близкой свободы.

Кончился фильм, мы вышли из кинотеатра и…

Нет, мы не смогли выйти из кинотеатра.

Тысячи полторы 20-летних эстонцев шли по узкой таллиннской улице плотными рядами, в цветастых национальных нарядах, пели и выкрикивали что-то по-эстонски – наверно, призывы о выходе из СССР! Они шагали по брусчатке мостовой и по узкому тротуару, а N., символ их борьбы, отсидевший за их победу 16 лет, оказался прижатым к дверям кинотеатра. Он стоял там, не узнанный ими, старый, седой и сутулый, а потом, когда прошла демонстрация, он снова повел нас в гостиницу и стал опять рассказывать о лагере. И я вдруг с ужасом понял, что он всей психикой все еще там, в каменном мешке своего тюремного прошлого, что он болен этим прошлым, как человек, чудом вынутый живым из расстрельных могил Куропат. Что он видит вокруг? И видит ли он вообще?

Господи, подумал я, это же персонаж Эриха Ремарка, это же тема для романа «Диссиденты», для фильма и театральной пьесы! Молодая армия свободы ушла вперед, а он, раненный прошлым, хромает за ними и не может догнать…

Но разве я – не он?

48

– У меня сегодня встреча с мэром Таллинна, – сказал за завтраком Джон О’Хаген. – Кто-нибудь хочет пойти со мной?

Кроме меня, никто не вызвался, и мы с Джоном пошли вдвоем.

Кирпично-каменное, 600-летнее здание таллиннской ратуши. На черепичной крыше, на высокой игловидной башне, стоит символ Эстонии – медная статуя Старого Тоомаса. Вот уже несколько дней этот Старый Тоомас снова охраняет национальный эстонский флаг, а не советский. А под ним, на Ратушной площади, происходят митинги, демонстрации, гулянья.

Но едва вы входите внутрь ратуши, как ее метровые каменные стены, ее залы с низкими сводчатыми потолками и увесистость ее старинной мебели, – все это сразу сбивает уличное возбуждение, выравнивает ваш пульс и призывает к спокойствию, рассудительности, взвешенности слов и решений.

Харри Луми, мэр Таллинна, высокий, крупный мужчина лет сорока пяти, с негромким голосом, неторопливыми жестами и мягкими спокойными глазами, провел нас через зал Магистрата, Правосудия и Бюргерский залы в свой кабинет. Там, у двери, стоял огромный кованый сундук с позеленевшими от времени металлическими окладами, поясами, бляхами и замками.

Харри улыбнулся:

– Раньше в этом ящике хранилась городская казна. Обратите внимание на три замка по бокам. Они совершенно разные. Когда-то жители города выбирали трех казначеев, и у каждого казначея был ключ только от одного замка. Но что самое интересное: в казначеи выбирали только тех, про кого было известно, что они заклятые враги и ненавидят друг друга. Чтобы уж точно знать: эти никогда не сговорятся и не похитят казну…

Затем оба мэра – эстонский и огайский – стали обсуждать, как им наладить прямую связь между Огайо и Таллинном, но меня эта тема не занимала, и я вмешался в их беседу только один раз – правда, с типично журналистской бесцеремонностью.

– А сколько лет вы уже мэр Таллинна? – спросил я у Харри Луми.

– Шесть лет, второй срок.

Я тут же прикинул, что он стал мэром до гласности, и значит…

– Вы коммунист, конечно?

– Да, – сказал он.

– А что случится, если завтра Эстония выйдет из СССР и власть перейдет от вашей коммунистической партии к Народному фронту или к Национальной независимой партии Эстонии? Вы готовы добровольно уйти из этого кабинета? Или вы будете бороться за это кресло?

– Меня выбрали на это место не члены моей партии, а эстонцы, жители Таллинна, – ответил он. – И если они захотят другого мэра – что ж, я готов к этому.

Но на меня этот дипломатический ответ не произвел впечатления, я спросил:

– А вообще, вы кто? Сначала эстонец, а потом коммунист? Или наоборот, сначала коммунист, а потом эстонец?

Прямо скажем, только положение иностранного журналиста позволяет в СССР задавать такие бесцеремонные вопросы, и я этим пользовался с удовольствием.

– Я думаю, что политика Центрального Комитета компартии Эстонии лучше всего отвечает на этот вопрос, – ответил мне Харри Луми, имея, конечно, в виду, что руководители компартии Эстонии уже третий год открыто демонстрируют Москве и своему народу, что они сначала эстонцы, а лишь потом, может быть, коммунисты…