Московский принц для Золушки

Тата как-то пыталась объяснить, что в банке не положено отлучаться в середине дня. И уходить раньше тоже нежелательно. И что ей надо высыпаться, иначе наделает ошибок в отчетности. Собакин все это слушал, потом начинал говорить, и получалось как-то так, что, несмотря на обстоятельства, они встречались.

– Когда ты работаешь? Ну, ты же должен что-то делать? – сказала Белозерова Дэну.

– Во-первых, с первым днем весны, – сказал Собакин и вручил букетик маленьких фиалок, – дождались. Хоть и со снегом. Во-вторых, должен сказать, я работаю. Вот на днях продал картину. Не свою. Но процент свой заработал. А еще ездил в издательство, вел переговоры. Может, буду книжку еще одну делать.

– Это хорошо, но у тебя столько свободного времени! – Тата развела руками.

– Понимаешь, я работаю. Но это не значит, что я стою у станка или сижу за письменным столом восемь часов с перерывом на обед. И еще я должен иногда что-то видеть, где-то бывать. У меня должны быть впечатления. Ну, все равно как у писателя. Понимаешь, творческие профессии – они подразумевают небольшую свободу. Но при этом никто не освобождает меня от занятий рисунком, от класса живописи.

– Ты ходишь на классы живописи?

– Да, конечно. Надо писать маслом, писать пейзажи, натюрморты, людей. Я могу работать ночью, утром, поздним вечером. У меня ненормированный рабочий день. А иногда у меня три выходных подряд. Кстати, вчера я закончил картину. И когда она высохнет, я повезу ее заказчику.

– Ты мне ее покажешь?

– Обязательно!

Они поехали в галерею, где подсобные помещения Собакин превратил в свою рабочую студию.

– Мама жаловалась – растворители, масло пахнет. И все пропитывается этим запахом. Тяжело дышать. Теперь я работаю здесь, – пояснил Собакин, уходя за большую портьеру. –   Вот, ты только внимательно смотри. И сначала ничего не говори.

Картина была яркой – Собакин, видимо, любил сочные тона. Это был городской пейзаж, небольшой переулочек, упирающийся в какое-то старинное здание.

– Это – Италия, – поняла Тата, – я, конечно, не знаю, что это за город, но догадалась по краскам и архитектуре, по кронам деревьев.

– Верно. Это Сиена. Уголок, где встречаются старый город и новый. Хотя применимо к Италии сказать новый город – сложно. Мне кажется, что там все старое.

Когда Собакин ставил картину на мольберт, Тата заметила на его руке перстень. Маленький, круглый, без камня. Этакая плоская печатка.

– Как интересно! Что это за кольцо? – спросила она.

– Это? – Собакин улыбнулся. – Это я сам эскиз нарисовал, сам герб придумал.

– Герб? Какой? Чей?

– Это будет герб моей семьи, рода Собакиных.

Тата прыснула:

– Прости. Ты очень это важно сказал.

– Прощаю, – великодушно произнес Дэн. – Да, это мой герб. Две собаки стоят в профиль на задних лапах и держат палитру и кисть.

– Потому что ты – художник?

– Конечно. По этому эскизу мой приятель сделал это кольцо. Оно золотое, только проба высокая, поэтому оно желтое, плюс, я его попросил состарить.

– А состарить-то зачем?

– А, не знаю. Сам теперь жалею. Дешевые понты. Вот перстень – не понты. Я хочу его когда-нибудь своему сыну передать. А он своему. И будет у нас в роду Собакиных своя реликвия. Вот как раньше было – кто-то что-то наследовал. Необязательно какое-то несметное богатство, а что-то небольшое, но ценное. Ну, и конечно, красивое.

Тата в замешательстве молчала. На первый взгляд блажь и дурь какая-то книжно-романтическая. А с другой стороны, что же в этом плохого – семья, сын, перстень по наследству, история предков, заветы и наказы…

– Интересно, как тебе это в голову пришло?

– Портрет писал. Ученого одного. К юбилею. Старенький дедушка такой. Всю жизнь какие-то семечки проращивал, а потом открытие сделал, такое, что после его применения урожаи стремительно стали расти. Я, если честно, ничего не понял из того, что он рассказал.

– Он тебе позировал?

– Ну да, в своем кабинете. И вот я у него на руке увидел перстень. Небольшой, квадратный. Спросил, что это, откуда. А он отвечает: «Это мне папа мой когда-то дал. Он уже болел. Так вот снял с руки, отдал и сказал, чтобы я никогда из Москвы не уезжал. Здесь, он сказал, наша сила вся, потому что все предки в этой земле лежат». И вот рассказывает он мне об отце, а ему же 90 лет! Понимаешь – девяносто, а он так и произносит – «мой папа». Не отец, не батя, а мой папа. Мне так жалко его стало. И завидно. И даже страшно. Вот как такую жизнь прожить, чтобы о тебе твой девяностолетний ребенок такие слова говорил.

Тата подумала об отце. Наверное, она его будет так же вспоминать. И вообще, люди не могут забыть родителей. Об этом она и сказала Собакину.

– Конечно, это у нас на генном уровне, – согласился он. – У нас, нормальных. Но, понимаешь, должно быть еще ощущение клана, рода. Даже если этот клан состоит из одного человека. Вот как у этого ученого старенького.

– Наш клан состоит из двух человек. Из меня и мамы.

– Или двух, – согласился Собакин.

– Ты давно так о семье думаешь? И почему еще не женился?

– О семье я думаю давно. Мы же с Машкой сводные брат и сестра. И с Лизкой тоже…